«Дурак ты, - укоризненно и строго сказал геолог, - набитый дурак. Уходи, пока цел».

Волк вскочил с места, обнюхал палку и снова сел на снег. Видимо, он хотел и никак не мог понять этого странного замерзающего человека.

Геолог завернулся покрепче в тулуп и уснул.

Когда он проснулся, костер уже догорал.

Крохотные синие лепестки пробегали на своих тонких ножках по черным поленьям, гасли и снова вспыхивали уже в другом месте.

Геолог хотел подбросить в костер новые поленья, но так и не смог сделать этого. Рука его бессильно упала в снег…

Утром костер догорел. Вместе с таежным огоньком ушла в безответные дали и жизнь геолога…

Глеб выслушал грустный рассказ и обиженно сказал:

- Ты зачем выдумываешь? Лучшего не могла выдумать, да?

Но Варя ничего не ответила Глебу. Только отвернулась и украдкой вытерла рукой заблестевшие глаза.

- Пойдем, Глеб, - сказала она, помедлив. - У меня сегодня что-то плохое настроение…

Глеб и Варя шли по тайге и говорили про Ивана Демина, про сумку, которую они нашли в тайге, и вообще про всю свою жизнь - про то, что видели здесь, узнали и, может быть, даже немножко полюбили.

Сумерки накрыли тайгу. Возле станции, которую строил вместе с другими рабочими Федосей Матвеевич, зататакала передвижная электростанция - «Пеэска». В тайге вспыхнули и замерцали сквозь ветви деревьев электрические огоньки.

Подул холодный, пахнущий зимой и метелями ветер. С неба посыпали легкие, юркие снежинки.

Глеб проводил Варю до «конторы» и пошел домой.

У Глеба гудели от усталости ноги, ломило в пояснице, но уснул он все равно не скоро.

Лежал, смотрел в маленькое, синевшее в темноте окошко и думал про Демина, про то страшное и загадочное, что случилось много лет назад в сибирской тайге…

Утром Глеб проснулся и, конечно же, сразу вспомнил про Демина и про фотографию.

Наверное, эта фотография и до сих пор лежит в чемодане Луки и, если Глеб посмотрит, ничего страшного не будет.

Лука всегда роется в Глебовом ящике из-под консервов и всегда выбрасывает оттуда очень нужные и ценные вещи.

Недавно, например, Лука выбросил сорочьи яйца, которые Глеб хранит там еще с весны, и две шестеренки - одну тракторную и одну неизвестно от чего.

А Глеб ничего выбрасывать не будет. Он только посмотрит и снова положит фотографию на место.

Глебу не стоило особых усилий уговорить самого себя.

В таких случаях он всегда поступал просто - сначала сделает, а потом, когда грянет беда, начинает думать - хорошо он поступил или свалял дурака.

Но тут дело было верное. Если даже Лука узнает, что Глеб рылся в его чемодане, ругать особенно не станет.

В конце концов Глеб тоже должен знать про Ивана Демина. Он тут не посторонний…

Глеб подошел к кровати Луки и вытащил большой, запылившийся от соломенной трухи чемодан. В этом чемодане Луки всегда был какой-то особый, строгий порядок.

Справа у Луки лежали обернутые газетой учебники и старые тетрадки, слева - чистые, наглаженные рубашки, галстук, которого Лука никогда не носил, и свернутые кругляшками нитяные носки.

Глеб запустил руку под эти рубашки и вытащил шкатулку, которую Лука сделал из гладкого, отполированного до черного сияния эбонита.

Замка у шкатулки не было. Глеб отвернул ногтем медный крючочек и открыл крышку. Фотография лежала сверху, в маленьком бумажном пакетике.

Глеб открыл пакетик и увидел совсем молодого, с комсомольским значком на гимнастерке паренька.

У Демина было круглое, по-солдатски простое и мужественное лицо, темные, сомкнувшиеся на переносице брови. Коротко подстриженные волосы и гимнастерка с отложным воротничком, как носили в первые годы войны, еще больше подчеркивали это сходство.

Иван Демин смотрел на Глеба строгим, изучающим и в то же время добрым взглядом.

В этом взгляде не было ни упрека, ни обиды. Геолог смотрел на него и, казалось, говорил:

«Ну что ж, Глеб, здравствуй, я рад, что познакомился с тобой!»

Глава шестнадцатая

Как-то все очень быстро переменилось в тайге.

Еще недавно около красных вагонов стучали топоры лесорубов, а теперь в глубь освещенной солнцем просеки тянулось высокое земляное полотно.

Вдоль полотна стояли, будто часовые, полосатые километровые столбы, а вверху задумчиво и тихо гудели телеграфные провода.

Окутанный паром путеукладчик клал на полотно тяжелые, прикрепленные к шпалам рельсы.

Подхватит краном целое звено, опустит на землю и едет по этим рельсам дальше.

На взгорке виднелись из-за сосен станция, водонапорная башня с жестяным флажком на крыше и рядом с ней черная, похожая на букву «Г» колонка для заправки паровозов.

Глеб тоже строил эту станцию. Сначала он прибивал к стенкам дранку, чтобы лучше держалась штукатурка, а потом красил голубой масляной краской окна и двери.

Лучше этой работы не придумать.

Окунешь кисть в банку, подождешь, пока стечет вниз тонкая густая струйка, и тут же нанесешь на деревянную планку быстрый, точный и нежный мазок.

И вмиг все преобразится. Погаснут смуглые, будто угольки, налитые смолой и солнцем сучки, исчезнут узоры и тоненькие трещины. Планка станет голубой и чистой, как легкое весеннее небо над бором.

Старая школьная гимнастерка Глеба промаслилась и стала жесткой и блестящей, как зеркало. Тронешь ее рукой, отколупнешь ногтем тонкую голубую пластинку и вдруг вспомнишь все: как вылавливал бревна из реки, как прибивал дранку, как мыл вместе с Варей высокие, заляпанные известью окна…

Жаль, что теперь нечего уже прибивать и красить. На станции все было давным-давно готово: и зал для пассажиров, и касса, и буфет, где будут продавать твердую копченую колбасу, пироги с груздями и сладкое ситро.

Станцию хотели было уже открывать, то есть сдать ее приемочной комиссии, но так до сих пор и не открыли. Задерживала все дело какая-то телеграмма и картина, которую тайком от всех рисовали на станции.

Глебу никак не удавалось проникнуть на станцию и посмотреть эту таинственную картину. Окно в комнате, где рисовали картину, было закрыто газетой, а в двери всегда торчал ключ. Между этим ключом и замком оставалась только узенькая, как лезвие ножа, щелочка.

Один раз Глебу показалось, будто на картине было нарисовано море и чайки, а второй раз он подумал, что это и не море, а портрет какого-то человека.

И что это у Георгия Лукича и Луки за мода пошла - все секреты и секреты. Как будто бы он съест их картину!

Долго Глеб ждал, долго терпел, но все-таки дождался своего…

Как-то вечером Лука пришел от Георгия Лукича и сказал Глебу:

- Ну, Глеб, завтра не задерживайся в школе. Завтра будем открывать станцию.

Глеб даже подпрыгнул от радости в кровати.

Но Лука ничего больше Глебу не рассказал - ни про картину, ни про телеграмму.

- Ложись спать, - приказал он. - Много будешь знать, скоро состаришься.

Глеб принципиально не лег. Он сидел в кровати и смотрел на Луку убийственным, испепеляющим взглядом.

Но Луку взглядом не прошибешь. Если что-нибудь сказал - значит, точка. Хоть ты его убей, переиначивать не станет.

Лука выключил свет, и сидеть просто так и таращить глаза в темноту было вообще бессмысленно.

Глеб накрылся одеялом, поворочался немного и уснул.

Утром у Глеба замерзла спина.

Он свернулся кренделем, подоткнул со всех сторон одеяло и стал дышать открытым ртом - хы, хы, хы.

Но даже и это не помогло. Холод проникал в каждую щелочку. Щипал, покалывал, кусался тоненькими злыми зубами.

Глеб помучался еще немного и решил накрыться поверх одеяла телогрейкой Луки. Он вскочил с кровати, но тут взглянул мимоходом в окно и ахнул: в тайге была зима. Белая, пушистая, настоящая сибирская зима.

- Ты чего так рано? - спросил Лука.

Глеб вспомнил вчерашнюю обиду, хотел промолчать, но не выдержал - так хорошо и радостно было у него сейчас на душе.