Опять оказалось, что ничего такого… особенного. Ну, или как сказать…

Оказалось, что пленные, запертые в подвале, хотя их и покормили на ночь, время от времени всю ночь стучали в подвальную-то дверь. Требовали чего-то. Холодно, замерзали; или ещё чего.

Вовчик, кстати, вспомнив ещё вечером к чему-то фильм «Белое солнце пустыни»; ту сцену, где Абдулла вырывается из-под замка, «надавив на чувства» своей молодой жене, Гюльчетай; да ещё вспомнив, как Леонида бежала из-под замка, и чем это кончилось, — во избежание эксцессов, так сказать, самолично запер дверь в подвал на ключ, а ключ носил с собой. Так что хоть застучись!

Спавшие «в расположении» Катерина, Адель и другие, собственно, на стук вскоре и внимание обращать перестали; вот только Женька, Джонни Диллинжер… То ли что нашло на него, то ли Алёнку свою не ко времени вспомнил, то ли достал его этот стук и некие «требования», — в общем, он спустился в подвал, и саданул из своей Беретты сквозь дверь несколько раз. Ничего не говоря.

Видимо, это было убедительно — стуки прекратились; но вот переполошил он всех в Доме — это да. Впрочем, и в этот раз все разборы решили оставить на завтра; подвал не открывать — всем опять ложиться спать… Владимир лишь попросил Женьку по возможности сдерживать свои порывы — на что тот буркнул, что «…лично бы их всех, сволочей!» и «…кто-то из них Алёнку убил!»

Владимир отметил про себя — надо же, меняется парень. Недавно только для него было «западло» убить «превентивно», то есть на всякий случай, «не в драке, не в бою», — а тут гляди-ка, в пленных, через дверь!.. И «…лично бы их всех, сволочей!» Вот так вот жизненный опыт и вносит коррективы в моральные установки…

Остаток ночи прошёл без происшествий.

Поутру выяснилось, что Женька ночью через дверь подвала вполне надёжно уложил одного из тех «не наших, чужих», что были в экипаже одного из БМП. Три пули — и все в грудь, — надёжно, наповал. Нехорошо вообще-то, — но и нечего стучать по ночам! Тут вам не санаторий. Сразу, кстати, и уровень претензий «на условия содержания» снизился на порядок.

Позавтракав, и связавшись с Толиком, Владимир, взяв с собой «десант» для усиления, двинулся на Слонопотаме в деревню выяснять детали ночной стрельбы.

Слонопотам прибыл сначала к бывшему дому старосты; где во всю уже хозяйничала его бывшая «жена», Галина. Теперь дом явно выглядел обитаемым: дымилась труба; на крыльце, озирая окрестности, сидела Элеонора с автоматом на коленях — пулемёт стоял рядом; и перекидывалась репликами с чистящим снег широкой лопатой Толиком. Толик орудовал лопатой так, что снег летел во все стороны как от аэродромного снегоочистителя; а Белка ехидно подначивала его, что «с такими энергозатратами на вторую такую ночь его точно не хватит!»

Толик рычал «- Ты меня ещё плохо знаешь! Ох, ты меня ещё узнаешь!!» — и мощно орудовал лопатой. По обоим было видно, что они весьма довольны друг другом и проведённой вместе ночью.

По расчищенной части двора бегали друг за другом две девочки: Галинина дочка и спасённая ею дочка Максимовых. Владимир сделал себе заметку в уме, что надо бы организовать в общине — да и в деревне тоже, — нечто вроде детского сада; с питанием и с воспитанием в нужном общине ключе. Взрослые косячат — дети-то при чём? А на роль воспитателя лучше всего определить ту же Галину, — детей любит, заботится; вот, чужую, считай, девочку, рискуя, спасла. Надо будет сказать Вовчику.

Забрав Толика и Элеонору «в десант», Владимир выдвинулся на Слонопотаме к месту ночной стрельбы.

Увидев, что по улице мощно прёт уже знакомый по вчерашнему бронированный монстр, жители Озерья стали выходить на улицу. После ночной стрельбы ещё никто нос не высовывал… Тут же и указали, где стреляли — дом бабки Никишиной.

В доме главной деревенской богачихи всё было очень печально. Рядком в комнате на полу лежали сама бабка Никишина, её муж, дочь, внук и племянница. Все — застреленные из автомата с близкого расстояния. А рядком они лежали так как уложила их единственная выжившая в семействе — их «илотиха» Тамара. Она и рассказала, что случилось: ночью в дверь стали ломиться; мужскими голосами требуя открыть. Бабка дико верещала, что «щас всех поубиваит», что «у ей автамат», что «уже вызвала подмогу». Угрожал и её внук — его вчера оставили у бабки «на поруки». Конечно же, без оружия.

Не помогло — дверь всё же сломали (окна они на ночь предусмотрительно закрывали ставнями). Хотя ломали очень-очень долго, — оно и неудивительно: наведались «в гости» те самые «работяги-мобилизованные», что копали под конвоем отрядовцев траншеи напротив Пригорка и жили там же. Истощённые они были донéльзя; потому и возились с дверью так долго. Все соседи, конечно же, это слышали — и никто не вышел. Что, впрочем, и неудивительно. В итоге дверь, разламываемая кайлами и ломом, пала; и они вошли в дом. Она, Тамара, с детьми спряталась; а бабка «с домашними» отчаянно решила «дать бой» пришельцам. Хотя те, ещё когда дверь ломали, говорили ей, что им надо только еды в дорогу. Только. Еды. И чего-нибудь тёплого из одежды. Но можно и без этого; главное — еды.

Но бабка отказала. Ни то из врождённого сволочизма и жадности; ни то из-за того, что решила, что «им сколько не дай всё равно будет мало» — хотя со жратвой у семейства Никишиных было более чем хорошо! — уж она-то, Тамара, знает!

В общем, дверь сломали; вошли — и тут бабка с семейством кинулась на них с холодным оружием! — с топорами и ножами. Где там! — доходяги хоть и еле держались на ногах, но были с откуда-то взявшимся автоматом. И, не раздумывая, тут же всех и… не то чтобы сразу, — вот, Зина, она раненая была, видите? — я её перевязывала. Но она к утру тоже отошла.

Она слышала — они, мужчины — их немного было, человека четыре, — сначала испугались, что нашумели, что на Пригорке их услышат! — но потом поговорили и решили, что если приедут их убивать, — то так тому и быть!

Но никто не приехал. Тогда они обыскали дом; взяли всё съестное, что нашли; и всю тёплую одежду — и ушли. Она, Тамара, с детьми отсиживалась во втором, «тайном» погребе бабки — через то и спаслись. Впрочем, и сами грабители, видать, не ставили себе задачей непременно всех убить; вон — и Зину добивать не стали; а стреляли только потому, что им сопротивление оказали. Забрали продукты — и ушли. Куда? Да откуда ж она знает; наверное в лес. Лыжи взяли, да, были в доме лыжи — и ещё вон, сервант разгромили, выдернули из него заднюю стенку. Судя по тому, что обрезки вон; да ремни — сделали себе снегоступы. Вот и всё…

Владимир вздохнул. Вот и кончилась династия Озерских «мироедов» Никишиных. Как говорят? — «Кому война, а кому мать родна» — вот для бабки Никишиной с семейством все передряги последнего года были только в плюс. И продукты, и самогон, и молоко, и вещи, — бабка поднимала на всём; отнюдь не бедствуя на фоне всеобщей голодовки. Значимо было и то, что её внук; «унук» как она выражалась, был в хроновской дружине, и не из последних там. Осуществлял, так сказать, «силовое прикрытие» бабкиных коммерческих операций. Во всяком случае «наезжать» на бабку никто не рисковал; и долги ей отдавали исправно — «унук» за этим следил.

Вот так вот, в два дня, и кончилась «династия Никишиных», если не считать пары малолетних ребятишек.

Преследовать мародёров, давно ушедших в лес, да ещё с автоматом, Владимир признал нецелесообразным. Сюда они больше не вернутся; а что случилось — то случилось. Нечего было своим богатством светить.

— Детей можете в бывший дом старосты отвести, я поговорю с Галей, — сказал Владимир приживалке Никишиных, но та замотала головой:

— Пусть остаются. Раз у них так сложилось. Что уж, я свою дочку кормить буду — и их не накормлю? Разрешите мне только здесь, в доме, остаться.

Владимир кивнул; а за его спиной, там, где в дом понабилось уже деревенских, кто-то несогласно шепнул:

— Да кто она такая, чтобы здеся жить-то? В таких хоромах! Бродяжка она и есть бродяжка, и нечего ей…