Тётку сгоряча чуть не пристрели; но, впрочем, обошлось всего лишь «убедительным» ударом ей в подбородок прикладом автомата. Закатив глаза та села на снег. Вовчику пришлось внести в своё обращение дополнение: что, мол, собравшимся у конторы и будут доведены предварительные сведения о ваших родственниках, сейчас находящихся на Пригорке. В каком «виде» они там находятся он уточнять не стал.

Возле дома старосты приняли особые меры предосторожности. Бориса Андреича-то точно не было ни среди пленных, ни среди убитых — во всяком случае среди тех, кого нашли и стащили во двор к церкви. А значит хитрый гад опять сбежал, и встречи с ним можно было ждать в любой момент.

Вовчик, как и Владимир, питал какое-то животное, подсознательное отвращение к старосте. Он не мог объяснить это логически; но каким-то шестым чувством чувствовал, что большая часть бед, произошедших в Озерье, была связана и проистекала через него, странного типа из Мувска, любителя декламировать реплики героев из старых классических пьес. Он, как и Владимир; да, собственно, как и все те, кто ещё с лета жил в Озерье, питали к старосте странное чувство — нечто среднее между ужасом и омерзением. Примерно как к больной бешенством крысе, загнанной в угол — омерзение и ненависть, замешенная на подсознательном ужасе перед смертельно опасным животным. Для себя Вовчик даже решил не играть с ним в беспристрастность — а, как только увидит его, пусть даже и сдающегося, — попросту пристрелить его на месте. В конце концов гражданские войны — войны между гражданами одного государства, одной общности, одного менталитета, — всегда были самыми жестокими; и в них редко учитывались какие-либо «правила», — только взаимная ненависть и голимая целесообразность решали кому жить, а кому умереть. Отчитываться тут некому… ну и нехер разводить гнилой либерализм!..

Однако стоило только Слонопотаму остановиться возле его дома; группам зачистки занять позиции; и Вовчик через усилитель не окончил ещё и первой фразы, как дверь открылась, и из дома выбрался какой-то согбенный старик. Сильно припадая на одну ногу, он подковылял к группе зачистки и стал мелко и суетливо кланяться.

Одет он был в рваные балохонистые камуфляжные штаны, явно бóльшие ему на несколько размеров; кутался в рваную телогрейку бог знает каких времён, из дыр которой торчал даже не синтепон, а самая настоящая желтоватая от старости вата. На голове — драная лыжная шапочка. Довершала облик старца длинная, по грудь, седая борода.

Старик, шепелявя, назвался «Евсеичем», и сообщил, что он на прошлой только неделе пришёл своим ходом в деревню из соседнего района, где у него сгорел дом. Родственники не приняли ненужного им теперь старика; и он шёл от деревни к деревне, побираясь и помогая по хозяйству. Тут, в Озерье, «хозяин, главный тута» приютил его — взамен на присмотр за хозяйством: топить печку, изыскивать дрова, топливо; готовить кушать, греть воду… За это — кормили… Нет, сам «БорисАндреич» как вчера ушли с «сотоварищи» наверх, «на войну», как он сказал — так и не вернулись… местных раскладов он, нет, не знает… он «ни за кого», он тута только «за поесть…» Не убивайте и не прогоняйте старика, воины; дозвольте жизнь окончить в тепле и хоть с какой пищей — он, Евсеич, ещё может быть полезен…

Старик вызывал жалость: из-под кустистых бровей, таких же седых как борода и пряди шевелюры, торчащей из-под шапочки, смотрели светлые, непрерывно слезящиеся, со старческой безуминкой глаза. Руки его тряслись, колени подгибались — и непонятно было, то ли от старости, то ли от страха. Голос дрожал; и смотрел он с такой мольбой, что и в очерствевшем сердце Вовчика шевельнулась жалость. Что, чёрт побери, жизнь с людьми делает! — жил вот человек, работал; дом свой имел, наверняка — пенсию, родню, семью… И вот — вынужден на склоне лет скитаться; проситься «в приймаки» чисто за еду, — и никому-то он не нужен! — ни бывшему государству, ни родственникам, иди и сдохни где и как хочешь, старый…

— А что в доме?.. — осведомился Вовчик.

Старик поведал, что в доме, кроме него — никого; что «после вчерашнего» никто не вернулся, — а он оставлен тут присматривать за припасами, кои тут, в доме, в погребе, то есть под полом, и хранятся! — припасы на всех тех «воинов, кои пошли вчерась воевать церкву». Всё здесь, в подполе; а он, Евсеич, без разрешения — ни-ни, даже кусочек! — он всегда был честным человеком…

Это было интересно! — и Вовчик скомандовал первой тройке произвести зачистку — естественно. С соблюдением всех правил безопасности! — мало ли что тут старик говорит!

Осмотрев дом, группа зачистки доложила, что да — так и есть: дом пуст; а в подполе действительно хранятся немалые запасы продуктов.

Это была хорошая новость, и Вовчик повеселел. В конце концов он, как «военный вождь», проведя зачистку деревни, кроме вопросов, связанных с репрессиями, ведь будет так и так вынужден решать и вопросы хозяйственные — и в первую очередь чем и как кормить людей. Бросить их на произвол судьбы — как бы не вариант. Судя по состоянию тех домов, что они уже осмотрели, ничем хорошим это не кончится — большая часть до весны не дотянет. Да, такова доля «оккупанта» — оккупировал? теперь сам решай их хозяйственные вопросы. Плохо, скудно, криво, с их помощью — но решай сам; решения как им жить дальше принимать тебе. А он не господь бог, чтобы «шестью хлебами накормить сонм страждущих», как вещал Отец Андрей в одной из проповедей. Интересно, как у этих страждущих, так удачно накормленных, было с дефекацией? — в соответствии с массой фактически потреблённого продукта, или больше; а если больше — то как с законом сохранения массы?.. В общем, Вовчик был убеждённый материалист; хотя вчерашние события с внезапным появлением Элеоноры, сестры Вовки, про которую тот забыл ему сразу сообщить; и которая, как внезапно же оказалось, была и подругой Толика, в поисках которой он с друзьями так вовремя и прибыл в Озерье, несколько поколебали его неверие в чудеса. Впрочем, и не у него одного.

Старику Евсеичу Вовчик разрешил не являться на место общего сбора к конторе; а быть дома, оберегать запасы — и, если вдруг явится староста, — бегом и немедленно сообщить ему, как «главе новой администрации деревни». Понял? — понял. Старик мелко и благодарно закивал, и упятился в дом; а Слонопотам, сопровождаемый группами зачистки, двинулся дальше.

Слонопотам миновал уже половину деревни, и приблизился к конторе. Там, поблизости, был дом Никишиных, и всё семейство явно было в сборе, пялясь в окна на приближающуюся кавалькаду — впереди Слонопотам, за ним, ощетинясь стволами во все стороны, «тройки зачистки».

— Ишь… как фашисты прям! Эта… зондеркоманда, во! — проскрипела бабка, оглядываясь на своих; отыскивая взглядом внука, вчера счастливо избёгшего смерти, ранения или плена на Пригорке. Тот, тоскливо улыбаясь, старался вжаться спиной в угол. То, что «расклады в Озерье меняются» он понимал ещё лучше других.

После «обращения» Вовчика в доме началась суета — все слышали пулемётные очереди у некоторых других домов, и, естественно, мысленно уже нарисовали себе картину, что всех неподчинившихся тут же и… того! Из пулемёта. Ибо «расклады сменились».

Внук завыл:

— Бабушка, ба-а-абушка, не выдава-ай!!

В истерику впали и его мать, и большинство из «домашних». Лишь сама бабка, как «глава клана», да ещё их «илотиха» Тамара сохраняли пусть внешнее, но спокойствие. Бабку поддерживал её немалый жизненный опыт; Тамару — осознание, что хуже не будет; а, чем чёрт не шутит, со «сменой раскладов», возможно, что-то и улучшится. Бабка, и всё её наглое семейство, обращающееся с ней и её дочкой как с рабами, озлобили её в последнее время донéльзя.

— Эта… эта… Что ж делать-та… — взгляд бабки метался, — Выходить-та нада-та! А то сожгуть ведь!

— Ба-а-абушка!!! Не выдавай!!!

— Так ведь, эта… выдавай-невыдавай, толку-та… Как дадут из пулемёту-та, тута все и поляжим…

— Ба-а-абуш-ка-аааа!!!