Разглядела их через занавесочку Наталья Кирилловна и приказала дары принять, а попу с семейством выдать по рублю на человека.

— Там их много с дарами… Есть и с челобитными, которые… — шепчет взволнованная Федосьюшка. — Старики… старухи… детей много…

— Всех деньгами одели, Матрена Васильевна, — приказывает государыня казначее. — Кому копейку, кому алтын. Никого не обижай. Детям по грошику. Дары в поборную телегу складывайте. А челобитные пускай дьяк все до одной оберет.

Дары с челобитными обобрали. Дальше поехали. Путь от Тайнинского полями пошел. Лентой, закатным солнцем расцвеченной, вилась на просторе река Яуза. Ласточки острыми крыльями траву чиркали. Сильнее запахло цветами, спелой рожью. Откуда-то издали песня донеслась, а кругом — безлюдье: одни поля золотые. Где-то рожь уж зажинают.

— Жнецы с поля пошли, — прислушавшись, сказала Наталья Кирилловна и, помолчав, прибавила — Ночь тихая, теплая подходит. В патриарших палатах в Пушкине душно будет. В шатрах заночевать бы.

— В шатрах, в шатрах! — подхватил царевич Петр.

— Петрушеньку нам не застудить бы, — опасливо молвила Анна Леонтьевна. Пуховики в патриарших палатах были ей больше по вкусу раскидной путной кровати.

— Спаси Господи! Долго ли! Да вдруг дождик, — хором поддержали ее боярыни.

— В шатрах! — еще громче крикнул царевич и даже кулачком пристукнул.

А Федосьюшка шепотком тоже в шатры просится.

Решила Наталья Кирилловна в шатрах заночевать.

Совсем стемнело, когда колымаги остановились у шатров, освещенных изнутри слюдяными фонарями.

Уселась царица с царевнами на раздвижных стульях за накрытыми уже раскидными столами, и забегали стольники между столовым и кухонным шатром с блюдами, мисами, тарелами и жбанами.

— Петруша-то спит совсем, — сказала Федосьюшка.

— Заснул, заснул царевич-батюшка. Ну-ка я его в постельку положу… — И мама бережно поднимает царевича и, осторожно ступая, выходит из столового шатра. За ней встает мама с Иванушкой, за ними царица, а за царицей и все.

Тихая теплая ночь смотрит золотыми очами-звездами на затихший царицын стан. Кольцом опоясали его стражи верные, стрельцы с ружьями, батогами, бичами. Возле каждого шатра рынды, подрынды, стольники, ключники, подключники стали.

— Мамушка, душно! Полу у шатра пооткинуть бы. Пускай бы к нам звезды глянули… — запросила Федосьюшка.

— А? Что? — встрепенулась уже засыпавшая Дарья Силишна. — Аль чего испугалась, царевна?

— Душно, мамушка, жарко. На звезды поглядеть охота. Ночным воздухом прохладным да душистым дохнуть бы.

— Ишь, что придумала! Забыла, что стража кругом поставлена?

— А ты бы им, мамушка, подальше отойти велела.

От этих слов царевниных с Дарьи Силишны сразу весь сон соскочил.

— Да никак ты ума, царевна, лишилась? Без стражи, да среди поля чистого, да возле леса темного? Да мало ли людей лихих по дорогам да без дорог вокруг стана теперь бродит? Видела сколько народу незнамого у колымаг собирается? Спи, царевна! Закрой глазки. Засни.

Закрыла глаза Федосьюшка, и длинным рядом потянулись перед ней люди незнамые, от пыли серые, люди в холстине да в сермяге, люди в лаптях обтоптанные, да босые.

Открыла царевна глаза, а люди все не уходят. Незнамые люди, что по дорогам и без дорог ночью летней душистой под звездами бродят, до самого света царевне заснуть не дали.

Только вздремнула Федосьюшка, а над ней уже мама с полотенцем стоит.

— Росы я, царевна, с цветиков полевых зарею на плат собрала, — говорит Дарья Силишна, склонившись над разоспавшейся Федосьюшкой. — Дай я личико тебе оботру. Светлость красоте умыванье росное придает.

И чуть не силою вытерла мама влажным полотном Федосьюшкино лицо.

— Сразу зарозовела, — обрадовалась Дарья Силишна. — Личико-то тебе в дороге малость ветром обвеяло. Ну, да ничего. Дома у меня, на случай загара, настой из дубового листа припасен.

Еще не высохла на полях роса прохладная, когда царские колымаги дальше в путь тронулись.

Федосьюшка приподнятую оконную занавеску из рук не выпускает.

Возле Пушкина, как и вчера у Тайнинского, целая туча незнамых людей скопилась. И опять, как вчера, у кого челобитные в руках, у кого дары.

Кланяется народ, к земле припадают люди, подолгу лежат на ней комьями серыми, неподвижными.

— Матушка государыня, стать прикажи. Прикажи оделить деньгами, — без умолку повторяет Федосьюшка.

— Ох, припоздаем к вечерне, — вздыхает на каждой остановке царицына мать и, пока стоят, все хмурится и ворчит.

Опять за окошками колымажными потянулись поля, леса. Встречных людей, чем ближе к лавре, тем все больше. Богомольцев с котомками за спиной, с клюками дорожными оставляет за собой поезд. Нищие, издали завидев стрельцов царицыных, запевают:

Кончат и опять сначала запевают. Кланяются и поют. Покрасневшими от пыли и солнца глазами глядят в окошки, наскоро задернутые камкой персидской, а мимо них, обдавая пылью дорожною, переворачиваются красные с золотом грузные колеса расписных колымаг.

К монастырю с последней стоянки, как вечереть стало, тронулись. До самой обители лесом, красными закатными лучами прорезанным, ехать пришлось. Здесь, по краю дороги, почти непрерывной цепью народ стоял.

^{_{Завидев поезд, земно кланялись расписным колымагам}}

Гонец с вестью о пришествии царицыном за день опередил поезд, и все население посада, все нищие, убогие, безрукие, безногие, горбатые, юродивые и слепые двинулись навстречу царице. Завидев поезд, земно кланялись расписным колымагам со слепыми окнами и громко, нараспев выкрикивали свои моления. Раскачиваясь, на один голос пели заунывные стихи. Пели о Лазаре:

О Страшном суде пели:

Сразу Федосьюшка приподнятый край занавески выпустила, когда взглядом встретилась с глазами незрячими. Жутко стало царевне и от глаз невидящих, и от гула людского. Отошла, как, все покрывая, раздался из обители колокольный звон.

^{_{Угольная башня крепостной стены Троицко-Сергиевского монастыря}}

Вовсю звонят колокола троицкие. Пропускают, невидимыми руками широко распахнутые, ворота — золоченые колымаги. Во дворе ни души. Все, начиная с самого игумена, в кельи попрятались. Старый обычай дедовский даже монахам на дворцовых затворниц глядеть не велит.

Одна за другой, прямо к собору, направляются колымаги. С двух сторон дверец до входа церковного из алого сукна переход сделали. Этим переходом царица с царевичами и царевнами в церковь на потайное место проходит. У царицы и царевен лица еще белыми фатами из крымской кисеи принакрыты. Только в церкви за запоной шелковой те фаты откинулись.

Душистым ладаном пахнет.