Забавлялись малые. Те, кто постарше, на них глядючи, утешались, а колымага свое дело делала. Огромные, железом обитые красные с золотом колеса, не торопясь, поворачивала, на ухабах подскакивала.

Наспех собралась государыня. Не успели для ее проезда царского, как полагалось, дорогу починить. В одном месте чуть совсем на бок не завалилась колымага. У царевича Петра от толчка шапочка с головы скатилась. Толстую казначею за руки поднимать пришлось. В другом месте, как через реку ехали, мост такой попался, что, благословясь, бродом пошли.

А как ухнули в речку колеса, как забурлила вода, как ударили брызги в слюдяные оконца, не удержали малых старшие. Занавеска на сторону, оконца настежь — все головы наружу. Кричат дети, пищат. Колеса по воде шлепают. Мамушки да боярыни охают. Из колымаги, где царевны-сестрицы сидят, тоже визги слышатся.

У царевичей и царевен щеки от брызг мокрые. Царевичу Петру ворот смочило. Вытирать не дает.

— Не надо! — кричит.

Едва проехали, по местам, где им сидеть полагалось, детей рассадили. Затихли на время малые. Да ненадолго.

— Ой и жарко же! — пожаловалась Федосьюшка, а за ней и все распищались: «Жарко, жарко!» Взглянула на детей сама раскрасневшаяся от духоты Наталья Кирилловна, а они все, что пичуги заморенные, рты пораскрывали, глазами чуть смотрят.

— Где едем? — спросила Наталья Кирилловна боярыню, что поближе к окну сидела.

Вздрогнула задремавшая боярыня, но раньше, чем успела разобрать, что ей сказали, другая уже за нее ответила:

— Полями, государыня царица. По одну сторону поля, лес — по другую.

— Отними запону. Окошко приоткрой, Матрена Васильевна, — распорядилась Наталья Кирилловна.

Зазвенели колечки серебряные по желтому шелковому шнуру, протянутому вдоль всей колымаги. Распахнулось маленькое окошко в красоту великого мира Божьего. Встрепенулась Федосьюшка. Насторожилась, словно птица пойманная, когда ее с клеткой вдруг да на чистый воздух вынесут. И как птица в клетке по жердочкам, так от одного окошечка к другому стала переметываться царевна. С одной стороны колымаги — поля зреющие. Клонит тяжелый, желтый уже колос под легким ветерком рожь усатая. С другой стороны темной стеной встал густой бор, голубое небо безоблачное и солнце заслонивший. Только кое-где, сквозь листву, золотые лучи прорвались и зелеными зайчиками по лицам и одеждам забегали.

— Государыня-матушка, дозволь слазку сделать, — взмолилась Федосьюшка.

А Наталья Кирилловна и сама уже про слазку думала.

— Останови поезд, Матрена Васильевна, — приказала она казначее.

Стрельцов, рынд, ключников, подключников со всею челядью мужской подальше угнали, и, словно орехи из кузова, выкатились из колымаг все, кто на золоченых да на атласных подушках сидел. Выкатились кто в сторону полей, и к то к лесу поближе. Выкатились и стали. С непривычки после колымаги Божий свет уж очень просторен показался.

Первой царевна Софья в себя пришла. Шагнула вперед своей поступью тяжелой, уверенной, и за нею все Алексеевны тронулись, а за царевнами их боярыни, боярышни заспешили. Сенные девушки солнечники над царевнами пораскинули. Михайловны так в колымаге и остались. Ирина Михайловна сестер не пустила. Сказала, что раньше Тайнинского слазки никогда не бывало, а разгуливать в полях и лесах, на богомолье собравшись, совсем не дело.

Федосьюшка сразу на ту сторону, где лес, перебежала.

Там царица с детками шла.

— Дозволь, государыня-матушка, ягодок понабрать.

— Чего же не поискать? Ищите. Только поближе к дороге держитесь. Зверь либо человек лихой не наскочил бы.

А царевнам и говорить нечего, чтобы в чащу не забирались. На каблучках высоких далеко не уйдешь. Сенные девушки — те живо разулись, а царевнам негоже босыми по лесу бегать.

— Царевны бо́льшие так в колымаге и сидят, — шепнула Наталье Кирилловне мама с Натальюшкой на руках.

А другая мама, с царевичем Петром на коленях, прибавила:

— Сказывают, не по обычаю будто нынче слазку делают.

Наталья Кирилловна чуть поморщилась. Не к добру остались золовки в колымаге. Пересуживают ее теперь, что не по положенью она сделала.

Но другие мысли посылает лес Наталье Кирилловне.

Эти леса, до самого села Тайнинского, вдоль и поперек мужем ее любимым, царем Алексеем Михайловичем, изъезжены: соколиной охотой он здесь тешился. И Наталью Кирилловну не раз с собой на охоту, против обычая, брал. Тогда тоже золовки гневались. Но не печалил молодую царицу их гнев: за охоту соколиную все стерпеть можно.

Недаром сам царь в правилах этой охоты написал: «Красносмотрителен и радостен высокого сокола лёт… Забавляйтесь и утешайтесь сею доброю потехою, да не одолеют вас кручины и печали всякие».

И взгрустнулось Наталье Кирилловне, когда подумала она, что давно забросил царь свою забаву любимую. С той поры, как сибирского славного кречета Гамаюна в рощах Сокольничьих государь пробовал, ничего об охоте не слышно. И когда охота будет, про то неведомо, и что за причина тому такая — никто не знает. Только сердце-вещун неспокойное, словно беду чует, когда царица об охоте раздумается. Уж здоров ли сам ее сокол ясный, царь-государь Алексей Михайлович.

Пробовала царица с матушкой про тревогу свою говорить, заговаривала и с батюшкой и с другом верным Матвеевым — все в один голос заверяют ее, что в добром здравии царь-батюшка.

А царице все что-то не верится.

— Из Тайнинского гонца со здоровьем к царю послать надобно, Сергеич, — говорит она подошедшему Матвееву. — Как-то он там в Москве с Федорушкой?..

Заглянул Артамон Сергеевич в лицо любимой племянницы. В рамке белого, расшитого золотом и жемчугом дорожного убруса оно ему печальным показалось.

— Заскучала, государыня? — ласково улыбаясь, сказал он. — Вот дай нам малость с Петрушей пешими пройтись. А там живо и до Тайнинского доберемся.

Идут, лесными и полевыми запахами обвеянные, по тропе, что рядом с большой дорогой стелется, царица с царевнами и царевичами. За ними мамы, боярыни, боярышни, сенные девушки.

Царевна Федосьюшка от гущины лесной глаз отвести не может. Манит ее сумрак душистый.

А царица торопит:

— В Тайнинское пора, — говорит. — К обеду нам поспеть туда надобно.

Едва успела Федосьюшка с дороги лиловых да красных цветиков с собой в колымагу прихватить. Царевны Катеринушка с Марьюшкой целую охапку васильков натащили.

— Венки станем плесть! — кричат.

Поехали.

Возле села Тайнинского на поляне раскинутые шатры алого сукна богомольцев дожидались. В высланной сюда еще ночью поварне давно обед поспел.

Прежде чем за стол сесть, государыня стольника к царю со здоровьем послала. А как кушать сели, в ту самую пору из Москвы гонец от государя поспел.

— Государь с наследником и с царевной в полном добром здравии, — оповестил он. — Спрашивает царь, в добром ли здоровье государыня свое богомолье свершает?

Радостная, успокоенная села за обеденный стол Наталья К ирилловна.

После обеда не сразу в путь тронулись.

Отдыхать во всех шатрах полегли. А как поднялись, жара к тому времени спала. По вечерней прохладе поехали. Думали ехать сразу, не мешкая, а через версту, у самого села, постоять пришлось. Народ дорогу запрудил.

Пытали стрельцы да скороходы батогами, бичами работали, чтобы задержки не было, да государыня не приказала.

Остановились колымаги.

Пораздвинули пальцы, перстеньками унизанные, по окошкам камку персидскую. Любопытные девичьи глаза глянули в мир неведомый.

Запыленные, обгорелые лица, мозолистые, корявые руки, одежды холстинные да сермяжные. Кто на коленях, кто совсем на земле, серой от пыли, серым комком лежит, а тот, кто стоит, только потому на ногах удержался, что последней догадки перед золоченой колымагой лишился.

Такого хоть насмерть бичом забей — с места не тронется.

Попик тощенький с матушкой в телогрее заплатанной да с дочкой косенькой, в алый сарафан принаряженной, вперед к самой колымаге протиснулся. Сам попик с бражкой, попадья с блинками, дочка с медом сотовым. Все трое до земли кланяются, дары к колымаге, львами да орлами по золоту расписанной, протягивают.