Королевича Вольдемара тоже водили в сад. Розы ему показывали. Высокий, тонкий, в своей иноземной одежде, стоял он между сановитыми бородатыми боярами в тяжелых, до земли, кафтанах. Ирина Михайловна тогда на него в слюдяное окошечко глядела. Цветами разными то окошечко было расписано, и королевич прильнувшей к окошку царевны не мог видеть. Но, прежде чем отойти от розового куста, откинул он голову и глянул прямо в сторону терема.

В самую душу царевнину иноземный королевич своими голубыми глазами тогда заглянул.

Много лет с той поры прошло, состарилась Ирина Михайловна, а увидит красные розы готторпские — как живой встанет перед ней королевич, золотистую голову над розовым кустом склонивший.

Могло бы счастье быть, да мимо прошло.

Увидаться бы ей тогда хоть разок с королевичем. Быть может, красота ее, всеми прославленная, заставила бы его забыть зеленую Данию. Быть может, и полюбилась бы ему Московия. Поговорить бы ей, царевне, с королевичем… Да разве царевнам с иноземцем говорить дозволено? Да разве девушек царского рода кому показывают? А если бы и показали, на каком языке они между собою говорить стали бы? Царевна иноземным языкам не обучена, а королевич по-русски ни слова не знал.

Капают слезы на розы готторпские, а из столового покоя девичья песня доносится.

заводит свою любимую песню голосистая Марьюшка.

подхватывает песню Катеринушка. За Катеринушкой и все царевны запели. Заслушалась песни Ирина Михайловна и не заметила, как отворилась дверь из переднего покоя. Обернулась царевна, когда под чьим-то грузным шагом половица скрипнула. Наскоро слезы ширинкой смахнув, встала Ирина Михайловна со своего кресла и навстречу гостю нежданному, дорогому государю-братцу, пошла.

— Не чаяла я, свет мой Алешенька, что ты нынче ко мне пожалуешь.

Ставит царевна для братца любимого рядом со своим креслом другое, для почетных гостей запасенное.

— Не далеко прошелся, а устал, — говорит Алексей Михайлович, грузно опускаясь на золотое сиденье. Откинув голову на высокую спинку кресла, он кладет на бархатные поручни пухлые, с болезненной желтизной, руки. Перстни с каменьями и печатями точно вдавлены в пальцы. Не в меру за последнее время потучнел царь. Двигается с трудом. Одышкой страдает.

— Шел я спросить тебя, сестрица любезная, в добром ли здоровье ты богомолье свершила?

Ласково смотрят на старую царевну усталые, добрые глаза. В последнее время царь часто стал заглядывать к Ирине Михайловне. Тянет его к сестре. Почти погодки они с нею. Вместе кубарики расписные детьми катали. С гор вместе скатывались, на качелях комнатных, под пенье мамушек да нянюшек, вдвоем качались. Сиротами тоже вместе жили.

Благодарит Ирина Михайловна брата за его ласки и неоставленье.

— Я-то, государь-братец, в полном моем здоровье, а расскажи-ка мне, как ты здесь без нас иноземных послов принимал. Из какой земли послы те приехали и за делом каким?

— Из земель немецких да персидских посольство у меня было. У того и другого дело одно — торговое. Персы челом били, просили дозволить им шелк-сырец к немцам через наше государство возить, да и назад купчин ихних из-за моря через Архангельск с немецкими товарами в Персию пропускать. А немцы свободной торговли с персами по Волге просят. Свое согласье я и тем, и другим обещал. Теперь боярам рассудить надобно, сколько с кого пошлины брать. Да, Иринушка, с каждым годом растет наша торговля с иноземными царствами. От провоза товаров в казну пойдет пошлина, и будет от нее нашему государству превеликая прибыль. И не в этом одном выгода, — все больше и больше увлекаясь, продолжал царь, — выгода еще в том, что торговля нас сблизит с богатыми и сильными западными государствами. Перенять от них надобно все, что делает их богаче и сильнее нас.

Теперь, когда Алексей Михайлович высказывал свои заветные мысли, сразу он другим стал. Утомление исчезло лица, глаза оживились. Он выпрямился, высоко вскинул голову. И голос другим сделался: зазвучал молодо, сильно.

— Без флота нам теперь никак невозможно. Надобно у Архангельска корабли строить. У Балтийского моря места куда лучше, чем в Архангельске, да до сих пор у нас там своих гаваней нет.

Эта недоступность балтийских берегов всегда сердила и огорчала царя. И теперь, вспомнив о них, он вдруг вскипел и, неожиданно для себя самого, стукнул кулаком по столу.

Стукнул и смутился.

— Прости, Иринушка, — произнес виновато, — заговорил про скорбь мою непрестанную и вот, видишь, не сдержался… Да и про подарок, для тебя припасенный, забыл.

Откинув атласную полу вишневого кафтана, царь засунул руку в карман своей нижней одежды, такого же кафтана, только желтого цвета и покороче верхнего.

— Вот тебе, Иринушка, трубка призорная. Что дальнее в нее смотрится, все близко видится. Немцы вместе с другими подарками мне трубкой этой челом били, а мне ведомо, что любо тебе все затейное. Вот и принес.

Обрадовалась Ирина Михайловна подарку нежданному. Любит царевна всякие трубки зрительные. Много их у нее и поставцах запрятано.

— А что это у тебя, Иринушка, за стенкой словно хороводы водят? — спросил царь, прислушиваясь к пенью. — С чего это так развеселились твои боярыни да боярышни смиренные?

— Там сестрицы да все племянницы покровское вишенье отведать собрались, — пояснила Ирина Михайловна. — Давно бы им сказать надобно, чтобы приутихли малость.

Царевна направилась было к дверям, но Алексей Михайлович удержал ее.

— Не тронь их, Иринушка. Дело их молодое. Пускай веселятся.

А царевны в ту пору как раз с вишеньем прикончили и веселой гурьбой опять в теткину опочивальню вернулись, да с порога царя увидали. На месте застыли. Ширинок до ртов, красным соком выпачканных, не донесли.

— Царь-батюшка! Государь-братец! — испуганным шепотком проносится.

Смеется Алексей Михайлович.

— Девицы в теремах, что в клетках птицы, пугливы не в меру. Ближе подойдите! Дайте на себя поглядеть. Дней пять я вас не видал.

Скромницами, опустив глаза, шагом степенным, одна за другой подходят к царю девицы. Каждую Алексей Михайлович взглядом или словом ласкает.

— Что не весела, сестрица Татьянушка? А ты отчего спала с лица, Марфинька?.. Новую польскую книгу послал я тебе, Софьюшка… Здравствуй, Федосьюшка! И тебе я подарок в терем отправил. Занятную штуку мне нынче немцы привезли. Часы в собачке серебряной вызолоченной, а под ними шкатулочка. В шкатулочке много чего позапрятано. Сама разберешь, рассказывать не стану.

Обрадовалась часам Федосьюшка, даже закраснелась вся. Часов у нее не было, а эти еще и в собачке. Да и в шкатулочке-то что?

— Ну, уж беги! Вижу, тебе на часы поглядеть охота, — посмеиваясь, сказал Алексей Михайлович. — Да и все заодно бегите. Часы занятные. А после вечернего кушанья мы опять свидимся. Нынче соберемся все в Верхнем набережном саду.

За часами с собачкой Федосьюшка даже о девочке позабыла. Шкатулочку под часами отворяла, затворяла, черниленку, песочницу, палочку серебряную с карандашиком вместе то вынимала, то назад убирала. Всем, кто приходил, подарок показывала.

Только после вечернего кушанья, когда мама собралась царевну к выходу в сад наряжать, пристроила, наконец, Федосьюшка свою немецкую собачку туда, где ей быть полагалось: на стол в переднем углу, алым сукном покрытый. Здесь у нее черниленка с песочницей всегда стояли, и перо лебяжье, которым царевна писала, здесь же лежало, а рядом с пером книжечка записная на дощечке каменной и ножках серебряных.