Пришла Орька, про сахарных птичек рассказала, хотела еще что-то прибавить, да на Дарью Силишну глянула и сразу рот закрыла. Торопится мамушка царевну свою обряжать. Раньше царицы и бо́льших царевен в Грановитую меньшие поспеть должны. Того и гляди, на башнях третий дневной час отобьет. Тут и идти надобно. Выстроились по две в ряд сенные девушки, боярышни тоже по две в ряд стали.

Оглядела всех Дарья Силишна:

— Идти время!

Распахнулись двери терема. За ними стольники, мальчики-подростки, в рудо-желтых кафтанах, уже дожидаются. Много им дверей расписных распахнуть надобно, прежде чем царевна до Грановитой дойдет.

По сеням просторным, по ходам, по переходам тесным идет Федосьюшка. Утро погожее выдалось. Солнышко хотя и осеннее, а светит ярко. Ударяет в окошки слюдяные, в переплеты, жестью пробранные, цветными стеклами расцвеченные. Играют солнечные пятна по стенам и потолкам, священным письмом украшенным, рассыпаются веселыми зайчиками по златотканой одежде царевны, скользят по цветным уборам девушек, по рудо-желтым кафтанам стольников.

Вот и последняя дверь в палату Грановитую. Распахнулась дверь тяжелая, а за нею словно риза золотой парчи развернулась: все стены сверху донизу в красках, все в позолоте. Пророки, святые угодники, великие князья, государи московские, а над всеми, под сводами, Сам Бог Саваоф с воинством ангельским.

^{_{Дверь Грановитой палаты}}

Сколько раз ни бывала в Грановитой Федосьюшка, всякий раз она невольно на пороге задержится, глазами всю палату окинет. Загляделась и теперь на ангелов, золотые крылья по синему своду раскинувших, а сестрицы ее к себе уже кличут:

— Скорей, Федосьюшка! Сюда к нам иди! Вместе в окошко поглядим.

Поспешила царевна к сестрицам. Наскоро со всеми поздоровавшись, вместе с ними к слюдяной оконнице прильнула. Через слюду, цветами и травами расписанную, все, что на площади, словно через запотелое стекло, виднеется, и мамушки еще тафтяные занавесочки сдвинуть прилаживают.

— Негоже, коли вас, царевен, народ с площади разглядит.

— Брось, мамушка, не дадим задергивать.

И Марьюшка с Катеринушкой с двух сторон занавесочку ухватили.

Отступилась мамушка.

— Словно птицы, из клетки выпущенные, наши царевны в окна забились, — одна мама другой шепчет.

— Народ-то на площади! Гляньте, сестрицы, за окошком так и чернеет, — говорит Марьюшка.

— Бояре словно золотые стоят! — перебила сестру Катеринушка.

— Сестрицы-голубушки, на крайнего молодого боярина поглядите. Ну и пригож!

Расщебетались, словно птицы, царевны, не заметили, как сестрицы старшие в Грановитую вошли. Все разом к дверям обернулись, когда их боярыни оповестили про то, что сестрицы идут. Низко, в пояс, младшие старшим поклонились, а потом все опять у окошек стали. Пять Алексеевн в Грановитой сошлись. Шестой не хватает. Марфа-именинница у себя в покоях осталась. Недосуг ей: вечером она гостей к себе ждет. Всех сестриц, теток всех царевна к себе позвала. Принимать гостей нужно ей приготовиться, а главное — негоже имениннице, чтобы до обедни ее поздравляли.

За сестрицами тетки-царевны пожаловали.

Ирина Михайловна, старый порядок во всем соблюдая, и близко к окошку не подошла. Поодаль села, но тотчас же зрительную трубку на площадь навела. Татьяна с Анной Михайловной у самого окошка пристроились. Присесть не успели, как обе, словно сговорившись, ухватились за шнуры занавесные.

— Позадернуть бы малость. Как бы нас, царевен, спаси бог, с площади не увидали!

И только они это сказали, на колокольне Ивана Великого в царь-колокол, весом на семь тысяч пудов, ударили. Затряслись оконницы от звона богатырского, вздрогнули царевны, шнурочек из рук выпустили и сами того не заметили.

Гулом загудели все кремлевские и московские колокола.

— Крестный ход тронулся! — пронеслось по Грановитой.

Вплотную царевны к окошкам придвинулись. Ирина Михайловна трубку зрительную, в рукоятке посоха вставленную, к глазам приблизила.

— Царица идет! — оповестила на всю Грановитую казначея-боярыня.

Пришлось опять от окошек оторваться.

Царицу все, стоя, низкими поклонами встретили.

Припоздала Наталья Кирилловна. С царевичем Петром, наряжая его, замешкалась, а потом перед самым выходом царевичу Ивану вдруг занедужилось. За руки его мамы едва до Грановитой довели.

Торопливо отвечая поклонами на низкие, чуть не до земли, поклоны, проходит царица к своему окошку.

— Сестрица Федосьюшка, к нам сюда пожалуй, — на всю Грановитую закричал царевич Петр.

Унимать его некогда: царь с наследником уже на площади перед патриархом стоят.

Золотятся хоругви, возносясь к безоблачному небу, сверкают алмазы на Мономаховой шапке Алексея Михайловича, переливаются на одежде его сребротканой каменья самоцветные. Вот патриарх высоко обеими руками для благословенья крест поднимает.

^{_{Принадлежности царской одежды XVII века}}

— Иди! Уж иди, Федосьюшка!

Почти вытолкнули младшую сестрицу царевны. Все знают Петрушеньку: не угомонится, пока по его не сделают. Усадили между двумя братцами Федосьюшку. Колокола замолкли. Патриарх царя и царевича приветствует. Духовенство, бояре царю кланяются.

Все, что глаза видят, царевны из окошек, хотя и не совсем ясно, разбирают, а что говорят на площади, того им и совсем не слышно.

Только когда те, что за кафтанами золотными, вдаль уходящей тучей темнели, свой голос подали — такой гул пошел по кремлевской площади, что и в Грановитой загудело.

— Многолетствуй, царь-государь, нынешний год и впредь идущия многия лета в род и в род и вовеки!

Поклонился царь миру, склонилась алмазами украшенная Мономахова шапка перед множеством всенародным. Опять загудели колокола, и под их звон медленно и торжественно направился царь к обедне в Благовещенский собор.

Рядом с ним шел наследник, позади царевич грузинский, царевичи сибирский и касимовский, а за ними, словно из золота отлитые в своих одеждах златотканых, бояре двинулись.

^{_{Окно Грановитой палаты}}

И когда они прошли, и мимо окошек Грановитой потянулась темная толпа народная, поднялись со своих мест царица и царевны. Им тоже было время идти обедне. Но пошли они не в собор, а в одну из тесных тихих и безлюдных верховых церквей, предназначенных для молений всех женщин царской семьи.

8

В Новолетье, до самых вечерен, народ во дворце толпился.

После обедни патриарх с боярами у царя обедал. Не все гладко на праздничном пиру прошло. Пока гости по местам рассаживались, два боярина чуть большой драки между собой не учинили. Ни один не захотел ниже другого за праздничный стол сесть. Пытали гости их уговаривать — не помогло. Тот, кого ниже посадить хотели, пока из силы не выбился, от всех руками и ногами вовсю отбивался. Золотного кафтана своего не жалеючи, пытал под стол спускаться. Изо всех сил боярин свою честь и честь рода своего отстаивал. Только когда совсем изнемог, силе он покорился, пригрозив врагу обиды своей не забыть.

Всего один оглашенник на этот раз царский пир омрачил. В иное время шума всякого и драк куда больше бывало. Вежеством и тихими нравами бояре не славились, спор о местничестве был одним из самых лютых в тогдашней дворцовой жизни.

На славу в Новолетье царь своих гостей угостил: у стольников руки заломило от серебряных и золоченых блюд с осетрами пудовыми, с лососями, с птицей жареной. Много было гостями поедено, а выпито и того больше.