А те уж и подхватывают:

— Не матушка она нам родная, чтобы ей кланяться. Да и было бы кому кланяться! Род-то у ней какой! В Смоленске у своего батюшки она, сказывают, в лаптях по бедности хаживала.

Так между собой царевны бунтуют. Все до одной, кроме Федосьюшки, на мачеху злобствуют. Слушают царевен мамушки, боярыни их ближние, боярышни, девушки сенные, карлицы, шутихи и в угоду им тоже на молодую царицу шипят.

Нету прежнего согласия в царском терему.

А поглядеть, когда при царе соберутся, — все тихо да мирно. Без памяти любит царь молодую царицу. Одной мысли, что ей в чем-нибудь перечить могут, не перенес бы. Ну и таят про себя свою злобу царевны. Пожаловаться им на судьбу свою горькую некому. Всех родных Милославских разогнали родные новой царицы. Кто на воеводство в разные города отправлен, кто от дел отрешен, в дальние вотчины отослан. Так и живут царевны взаперти да со злобой на мачеху. Остудила она сердце царское для прежней родни да для детей от первой жены.

Одна Федосьюшка ничего этого как будто не понимает.

— Мачеха молодая, веселая. С нею и батюшка повеселел, — говорит она сестрам.

Любит Федосьюшка, чтобы все кругом мирно да тихо было. И мамушку, когда та сокрушаться да жаловаться принимается, всегда останавливает.

Остановила и теперь:

— Чеботков мало ли у меня, а что пол скрипит — беды в том нет: привыкли давно к скрипу. Сокрушаться, выходит, и не о чем, мамушка.

А Дарья Силишна все про свое:

— Скрыню намедни дубовую с ящиками выдвижными готовую подать обещали. Позолотчик задержал. Принесли ему новые пушечки потешные да ядра к ним для царевича Петра золотить. Ну, наша скрыня и в сторону. А у нас летние окруты в коробе, крысами проеденном, лежат.

— Принесут скрыню, мамушка. Сама сказывала, позолотили уже. Теперь только высушить…

— Скрыню только так, к слову упомянула, а у нас везде недохватка. Гречане зарукавников, серег, перстеньков навезли, купчины персидские шелками кланялись. Все мимо нас прошло. Кружев плетеных золотых со звездами серебряными уж так-то мне тебе на летник прихватить хотелось. Не дали. Царевнам-несмышленышам, дочкам царицы молодой, все понесли. Выход снаряжать станешь — ни тебе карлицы, ни тебе арапки, ни тебе калмычки…

— Да не люблю я их, мамушка.

— Любишь, не любишь — это уж другая статья. А только в забросе нам быть не приходится. Вот пойдут в Новолетье царевны в Грановитую на царский выход из окошек глядеть, а у меня, у мамы твоей, на сердце кошки так и заскребут. У всех впереди и карлицы, и арапки, и калмычки, а у нас — никого. Сенных девушек — и тех в обрез. Скоро, пожалуй, девчонку твою бродячую для выхода обряжать придется.

Долго еще причитала и ворчала расходившаяся мамушка, перебирая в памяти все обиды последнего времени. Федосыошка под конец даже и слышать ее перестала. Сидела молча, вспоминала сказки ночные. Радовалась, что теперь с птичками Орька и днем будет поближе к ней. Скучала она, когда долго ее не видела. С каждым днем девочка ей нее милее делалась.

7

С самого раннего утра, едва на небе заря Семенова дня загорелась, поднялись на Кормовом дворе все без малого двести поваров-мастеров, что готовят про царя, про царицу, про царевичей, царевен, да про людей, какие в царском дворце живут, да еще и про всех тех, кому вседневная подача от стола государева для милости и почета идет.

В Новолетье, что с Семенова дня на первое сентября начинается, у царя для патриарха и для бояр именитых всегда стол бывал. У царицы для боярынь свой особый стол наряжали. В этот же день, в самое Новолетье, именины царевны Марфы приходились. Для ее хором, кроме калачей именинных, тоже немалое угощенье требовалось.

Вот с раннего утра и захлопотали слуги царские. На хлебном дворе хлебники за калачи из крупитчатой муки принялись, за караваи да за пироги пшеничные, что подают к горячему. Пряженых и подовых тоже не мало напечь надобно. Начиняют те пироги и говяжьим, и бараньим, и заячьим мясом, кладут в них мелко накрошенное сало всякое. С такой готовкой скоро ли управишься? А обедня отойдет — и обед сейчас.

Повара на горячее «рассол» уже поставили. В медных ведерных чанах на огуречном рассоле станут мясо со всякими пряностями варить. Для патриарха и для тех, кто не ест мясного, из живой рыбы уху подадут.

С соусами да жареными хлопот всего больше.

«Куря рафленое» да «куря бескостное» из всех поваров мастера готовят. Сарацинское пшено отборное им для начинки кур отпускают, пряностей, изюму, шафрану не жалеют. Куриные шейки, печенки, сердца, потроха лебяжьи — все это особо, тоже с соусом, под медвяным взваром готовят. В поварнях столы всякой птицей и рыбой завалены.

Только что убитые, лежат лососи, с дальнего севера, из Корелы живьем доставленные. Вместе с осетрами, белорыбицей, стерлядями волжскими и сыртью ладожской они живыми, до случая, в царских прудах подмосковных додержаны. Хорошая нынче и птица досталась. Уток, журавлей, цаплей, гусей, лебедей без счета настреляно. Было из чего выбирать для стола новолетнего.

Задалась бы теперь только птица в жаренье. Гуся шестного, кашей начиненного, не мудрено сготовить, а с цаплями, с журавлями, особливо же с лебедями, умеючи справляться надобно. У самого главного мастера не всякий раз птица с вертела на блюдо, словно живая, садится.

А выйдет ошибка — батогов и мастеру не миновать.

Не один раз призадумаются повара, прежде чем птицу на вертел садить, не один раз проверяют, то ли масло для жаренья отпущено, да нет ли изъяна какого в приправах. Что-нибудь не так покажется — со всех ног к ключникам бросятся. А ключники туда да сюда по всем дворам так и снуют, кладовые, погреба, ледники отмыкают, всего, что там заготовлено да запасено, по счету да по мере на все стороны отпускают. Отпустили для царского стола и пряников, и коврижек, и пастилы всякой, да арбузов с дынями в патоке, с перцем, с имбирем, с корицей да с мускатом сваренных. Выдали того же и для стола царицына, а тут пришли еще и в покои именинницы, царевны Марфы Алексеевны, сластей спрашивать. Шум, гам на сытном дворе поднялся.

От царевны Марфы Алексеевны, чтобы именинницу не обидели, сама боярыня-кравчая с Верху спустилась. Сама, никого не слушая, отобрала сахарных уток, леденцов белых и красных, что из краев заморских через Архангельск пришли, голубей, которых на столы для красы ставят. Хотела боярыня еще и сахарный терем прихватить, да не удалось: только для царя с царицей тех теремков заготовили.

Спорить пытала боярыня.

Слово за слово — и такая руготня поднялась, что квасовары с медоварами из ледников и погребов повыскакивали. А боярыня, сердце свое сорвавши, рукой махнула и, переваливаясь, обратно в терем заспешила, а за нею на блюде сахарных птиц понесли.

Как раз в ту пору, птичьи клетки оправляя, Орька в окошко глянула. Увидала сахарных птиц, руками всплеснула и на все три покойчика ахнула. Федосьюшку мамушка к новолетнему царскому выходу обряжала. Сенные девушки серебряную лохань с рукомойником после умыванья уже унесли и царевне уборный ларец подали. Подняла Федосьюшка крышку, в зеркальце, что на внутренней стороне крышки вправлено, смотрится, сама сурьму себе на бровь накладывает. А Орька как раз в эту пору и ахни, да так ахнула, что царевна с перепугу сурьмой, вместо брови, прямо по носу хватила.

Сенные девушки рукавами закрылись, от смеха удержаться не могут, а Дарья Силишна разгневалась:

— Ох уж эта мне девчонка досадная! В подклети бы ее держать. Место ли ей в терему государском?

А царевна словно не слышит, сенным девушкам приказывает:

— Орюшку мне кликните. Дознаться хочу, что с ней приключилось.

^{_{Пряник печатный подарочный}}