А наутро боярышни Дунюшка с Любушкой, усевшись у окошечка в пяльцах пелену к образу расшивать, такой между собой разговор завели:

— Мало спалось мне нынешней ночкой, — толстая, румяная Любушка молвила. — Мыши, что ли, развозились, так и шуршат.

— Может, и не мыши, может, другое… — И подвинувшись поближе к Любушке, на царевну в переднем углу возле стола озираясь, Дунюшка шепотком, да так, что на весь покой слышно, добавила:

— Шептуны такие, мне нянюшка сказывала, в домах заводятся. Уши у них что лопухи, губы что лист капустный, сами крохотные, на ножках тонюсеньких, а глаз и совсем нет. Днем они, шептуны эти, все, что кругом говорят, слушают, а ночью все, что услыхать довелось, друг дружке и рассказывают. Соберутся возле печи и — шепотком, шепотком…

— Ой, боюсь! — на весь покой Любушка взвизгнула. А царевна жемчужинку иглой поддела — в церковь теремную свою любимую Ризоположения пелену к образу она расшивала — жемчужинку поддела, голову подняла, спокойно на боярышень глянула и так сказала:

— Ежели ночной порой что почудится, крестным знамением себя осените и так скажите: «Ризою Своею нетленною от всякого страха прикрой меня, Матерь Божия».

Сказала, с сиденья своего поднялась и прошла к слюдяному окошку. Здесь на цепи, что по железному колесу передвигалось, с потолка медная клетка с канарейками, любимыми птичками царевниными, была подвешена.

Заглянула царевна за прутики медные. Вода в склянице мутная, да и нет ее, почитай. Так, на самом донышке малость осталось.

— За птичками Божьими у девушек усердья нет ходить, — рассердившсь, царевна молвила.

А птички, как только она к ним подошла, на жердочки повскакали, головки набок наклонили, черными глазками-бисеринками на царевну поглядывают.

— Чирик-чирик, пик-пик!..

Словно жалуются, словно пить просят.

Вскочили со своих мест Любушка с Дунюшкой, к царевне подбежали, ахают, охают, в клетку заглядывают.

— Ах, горе какое! Птички непоеные. Вот недогляд-то!

А сами ни с места.

Свистнула царевна в свистулечку серебряную. Стаей влетели к ней сенные девушки. Влетели, словно воробышки на ветке рядышком выстроились, головы опустили, руки сложили. Приказа царевниного ожидают.

А Федосьюшка им:

— Девочку, ту, что по ночам у постели моей спит, сюда немедля позвать.

Дарьи Силишны в ту пору в горнице не случилось: пошла она на чердак, лоскут подбирала, душегрею себе чинить. Вернулась, а царевна Орьке уже ключик от поставца с птичьим кормом дает.

— Вот тебе, девочка, ключик. Крепко-накрепко наказываю я тебе за птицей с береженьем ходить.

Мама в дверях с лоскутьями так и стала.

А царевна ей с укором:

— Божьи птицы некормлены, непоены в клетках сидят.

Не без вины и мамушка в том была. Недоглядела, значит, за девушками. Вскипело сердце ее горячее на нерадивых. Брови Дарья Силишна сдвинула, глазами недобрыми на примолкнувших девушек повела.

— Погодите! Будет вам ужо…

— Сама я их уже побранила, — поспешила остановить мамушку царевна. — Да в наказанье и ключик от них отобрала. Будет Оря теперь за птичками ходить. С нее и спрашивать буду.

Сдержать себя не стало сил у Дарьи Силишны.

— В оба гляди у меня, деревенщина! — с угрозой вырвалось у нее.

А Орька только низехонько в ответ поклонилась:

— Уму-разуму научи меня, деревенщину, боярыня милостивая.

Такого вкрадчивого, умильного голоса у Орьки еще никто во дворце не слыхивал. Да и вся Орька словно другой стала. Все, что в терему царском видела да слышала, все сразу к делу приложила. Стоит смиренницей: руки, как у сенных девушек, сложены, губы поджаты, взгляд спокойный, по сторонам не бегает, словно она одну Дарью Силишну во всем терему только и видит. Федосьюшка глаза на свою бойкую ночную сказочницу раскрыла. А Орька еще поклон мамушке, да еще пониже первого, отвешивает:

— Сделай милость великую, боярыня, научи меня, несмышленую, как мне государыне царевне угодить.

Никакого ответа Дарья Силишна девчонке не дала, а за ученье тем же часом принялась. Для начала, как за перепелками ходить надобно, все Орьке рассказала, показала поставец кормовой, где всякий птичий корм ставился. Наказала Орьке ключик от того поставца каждый раз на место класть, зерен, как за кормом пойдет, не просыпать и, ежели из птичьей клетки что на пол от самых птиц просыплется, в ту же пору все до последнего зернышка прибирать.

— А пуще всего берегись у меня ежом топать. В горницу к птичкам ты, когда государыня царевна еще почивает, приходить станешь, а половицы у нас ненадежные. Ступишь без опаски — на все покои скрип поднимется. Ох и давно бы у нас пол затвердить надобно, да не допросишься. Все, сколько их есть мастеров, на работе у тех, кто постарше да построже. Чеботника торопить станешь, и у того отговоры: «И так, почитай, что скован сижу с чеботками вашими. Обождите, пока на царицыну половину да царевнам, тем, что вашей набольше, отработаю». Так и говорит.

Расстроилась мама, задышала часто-часто. На лавку опустилась, чтобы вздохнуть малость.

А царевна ей:

— Полно тебе, мамушка! И чеботки у меня пока держатся, и пол, на днях ты мне сказывала, немедля затвердить обещали.

И, обратившись к Орьке, прибавила:

— Иди себе, Оря, в сени. Нужно будет — свистулечкой позову.

Не любила Федосьюшка, когда ее мамушка при чужих жаловаться принималась. Рада была царевна, что Дунюшка с Любушкой за пяльцами не засиделись. Как Дарья Силишна на них прикрикнула, в ту же пору обе боярышни, переглянувшись, в сени выскользнули. Захотелось им о том, что в терему случилось, на свободе посудачить. Девчонка бродячая, на большой дороге подобранная, к царевниным птичкам приставлена! Есть про что в сенях рассказать.

Осталась мама вдвоем со своей хоженой без чужого глаза да без помехи, волю своей обиде дала. Давно обида эта в мамушкино сердце занозой вошла. С той самой поры, как царь, нежданно-негаданно для всех теремных, взял себе в жены молодую красавицу Наталью Кирилловну. Как снег на голову всем, и дальним, и ближним, этот новый брак государя свалился. Никому не объявлял царь о том, что опять жениться задумал, не рассылал гонцов во все концы государства собирать невест на смотрины царские. Для него самого все это нежданно-негаданно приключилось. Два года в горести по первой покойной жене своей провел Алексей Михайлович. Государством правил по-прежнему, всякие дела, и большие, и малые, сам вершил, к детям еще ласковее прежнего сделался. Никто худа от того, что царь в печали живет, не видал, только самому Алексею Михайловичу трудно было. Без радости ни один человек долго жить не может. Растение к свету не дотянется — хиреть, чахнуть начнет. Так и с человеком бывает, коли радость его вовремя солнышком не осветит, не пригреет.

Солнышком, нежданно из темных туч выглянувшим, мнилась Наталья Кирилловна Алексею Михайловичу.

Приехал царь в гости к боярину своему любимому, Артамону Сергеевичу Матвееву, и в доме, где все по-иноземному велось, за ужином его племянницу увидал. Старых обычаев Матвеев не придерживался, ни жены, ни племянницы в потайных покоях не прятал. Хороши были глаза у Натальи Кирилловны. От одного взгляда этих глаз, молодых да огненных, новой бодрой, радостной жизнью на царя пахнуло.

С этого все и началось, а кончилось тем, что в царском терему новая царица, хозяйка всему явилась.

А за время вдовства Алексея Михайловича его три сестры-царевны да шесть царевен, дочерей от первой жены, хозяйками были. Пришлось царевнам и бо́льшим, и меньшим молодой мачехе первое место уступить. Они и уступили. Так спокон веку заведено, чтобы царицу в терему, как царицу в улье, все слушались. Царевны-тетки, и те, смирение на себя напуская, со всякой безделицей на поклон к царице ходят. И царевны-дочери за ними тянутся. Идут царевны смиренницами, кланяются молодой царице низехонько, а к себе в терем вернутся, душу отводят:

— Не молоденькие мы, чтобы спрашиваться. Да и Евдокеюшка с Марфинькой, и Софьюшка — все новой царицы старше…