В такую ночь хожены-брожены, ветрены-водяны, даже коли в трубу и повылезли, назад проберутся. Вот на ночник откуда-то подуло. На занавеске видно, как огонек трепыхнулся. Половица скрипнула. Мышь тоненько пискнула. Хожены-брожены из углов к постели ползут.
Не своим голосом царевна крикнула. Любушка с Дунюшкой чуть с перин на пол не покатились: так испугались. Дарья Силишна на ноги вскочила. Подбежала к постели царевниной. Крестит, голубит свою хоженую мамушка, малиновой водицей отпаивает.
— Аль сон тебе страшный привиделся? — спрашивает.
— Не спала я вовсе, — тихим голосом отвечает Федосьюшка. — Тяжко мне, мамушка. Боюсь я.
— Господи! Да сохрани тебя Христос!.. Вот я тебе Любушку с Дунюшкой кликну. Поглядишь на живых людей — легче станет… Любушка, Дунюшка!
Кричит мамушка на все три царевнины покойчика. Боярышни голоса не подают. Обе с головами одеялами закрылись. С перепуга чуть дышат.
— Оставь их, мамушка! Пускай себе спят, — попросила Федосьюшка. — Светает уж, никак, за окошком.
Целый день, словно муха сонная, после такой ночи бродит царевна.
— Тяжко мне по ночам, — жалуется она. — Мыши скребутся… ты, мамушка, храпишь… Жуть на меня нападает.
— Ох и горе мне с тобой! — вздыхает опечаленная Дарья Силишна. — Дозволь боярышню какую у постели посадить. Сенную девушку, хочешь, кликнем?
— От них только храпу прибавится.
— Сказочницу у Татьяны Михайловны не попросить ли на ночь?
— Не люблю я чужих, мамушка. И сказок мне не надобно.
Не знает, что ей и делать, Дарья Силишна.
— Ну-ка, я у людей разведаю, чем бы мне самой сон мой тяжелый разогнать. Разгоню и буду с тобой ночки коротать.
— Что придумала! Да так я и к утру не засну, мамушка. Уж я одна как-нибудь.
Но прислушиваться одной к ночным шорохам было уж очень жутко.
— Орьку ты бы кликнула мне, мамушка, — попросила как-то царевна. — Пускай бы девочка возле моей постели легла. Водицы бы мне испить подала…
Взглянула мама на изведенную бессонницей свою хоженую и велела сенным девушкам Орьку привести. А та уже спать собралась. Косник из косы вынула, сарафан скинула.
— Живей, ты! Царевна тебя дожидается! — налетели на Орьку сенные девушки. Уже на бегу она пуговки оловянные на своем сарафане застегнула.
В опочивальне ночник медный теплится. На высоко взбитой перине, сверху широкой лавки положенной, Дарья Силишна лежит. Из пуховиков, между точеных столбиков расписной кровати, Федосьюшкина голова с двумя жиденькими недлинными косицами виднеется.
— Вот здесь на коврике, возле постельки государыни царевны и приляжешь, — сказала Дарья Силишна. — На столе водица малиновая в чарочке. Испить захочет царевна — подашь. Слышишь?
Строго так на Орьку глядит со своей перины Дарья Силишна. А царевна видит, что Орька уже оробела, и говорит:
— Засыпай себе, девочка. Ничего мне пока не надобно. Надо будет — я тебя разбужу. Мне только руку к тебе протянуть.
Ласково так эти слова сказала Федосьюшка. Дарья Силишна как услыхала их, на Орьку так и вскипела:
— Проснется такая! Да она и не во сне, что твой чурышек. Разве ее растолкаешь! Ох, кабы не сон мой тяжелый!
Ворча и вздыхая, недовольная и Орькой, и сном своим, мамушка на подушки откинулась. Поглядела Орька на лежавшую с закрытыми глазами Федосьюшку. Без золотого венца трехъярусного, с тоненькими косицами, не царевной, а просто девчонкой-однолеткой, да такой худой, бледной, показалась ей Федосьюшка.
«Совсем спать не стану, постерегу болезную», — решила она про себя.
Привычна была Орька с бабушкой ночи коротать. Старушка пряла, Орька ей кудель подавала да сказки, которые бабушка без конца рассказывала, слушала.
Царевна не открывала глаз. Стихло мамушкино ворчанье. Еще малость постояла Орька и на коврике присела. Близость девочки, с первого взгляда почему-то ей полюбившейся, успокоила Федосьюшку. Задремала царевна, но во сне жуть ночная снова прокралась к ней. Навалилось на нее что-то тяжелое да мохнатое, душить стало. А Орька, чуть застонала царевна, сразу на ноги и вскочила да за чарочку схватилась. Наклонилась над спящей с водицей малиновой.
— Испить не хочешь ли?
Не открывая глаз, царевна по подушке головой заметалась.
— Не хочу пить… Боязно мне.
Ухватила тоненькими пальчиками шершавую Орькину, большие испуганные глаза открыла.
— Боюсь я, — шепчет.
— Боишься? Да бояться-то чего? Бояться здесь нечего. Ведь замки да запоры, кругом стража.
— Не людей боюсь, другое страшно… Хожены-брожены, ветрены-водяны мне спать не дают. Баба Феколка гнать их пытала, а они не пошли. Чую, здесь, в опочивальне, в углах притаились…
— Господь с тобой, царевна! А святые-то иконы на что? Да разве нечисть там, где икона, держится? Дай-ка я пелену с образа отдерну.
Неслышно ступая по сукну босыми ногами, прошла Орька к образу в переднем углу покоя и, потянув за шелковый шнурочек, раздернула скрывавшую его шелковую, жемчугом расшитую пелену. Спущенная с расписного потолка на золоченых цепях лампада озарила потемневший от давности лик Богоматери.
— Заснешь, а Богородица на тебя Своими глазами пречистыми глядеть станет. Перекрестись да скажи: «Матерь Божия, прикрой меня, отроковицу Федосью, Своею ризою нетленною». Так меня бабушка говорить учила. Скажи и ты.
Послушно вслед за Орькой повторила Федосьюшка молитвенные слова. На душе ее сразу стало спокойнее, только сон совсем из глаз убежал. Захотелось царевне девочку возле себя придержать и спросила она:
— А тебе по ночам боязно?
Вздернула Орька свой тупой нос, тряхнула головой с всклокоченными волосами. Черными змейками курчавые пряди на тени по стенке метнулись.
— В дому-то боязно? Придумала. Здесь бояться, почитай что, и некого. Домовика, ежели с ним да по-хорошему: ну, когда там молока кринку либо киселя овсяного на ночь оставить, — так его и не слыхать. Ну, а от нечисти всякой, что в жилье пролезть норовит, так для нее, для каждой свой оберег. Всего лучше, ежели вовремя трубу заговорить. Хода тогда разной погани и нету…
Орька повторяет то, что не раз ей самой говорила бабушка, и голос ее сделался похожим на бабушкин, когда та свою внучку на ум наставляла. Царевна с подушек приподнялась. Села. Не отрываясь, глядит она на Орьку большими глазами. А Орьке только начать, да чтоб ее слушали. Речистей ее девчонки во всех Гречулях не было.
— В лесу, вот где страшно-то, — наклонившись к царевне, таинственно зашептала она. — Наша деревня Гречули к самому лесу подошла. Избушка у нас возле опушки, девонька, как есть самая последняя…
Село времени Алексея Михайловича
Забыла Орька, что царевна перед нею — «девонькой» ее назвала и сама того не приметила. Да и какая же царевна эта тощенькая, в белой сорочке девочка! Разве царевны такие бывают? Иная гречулевская девчонка куда больше перед Орькой задавалась. А эта хоть бы что! Простая совсем. Орьку слушает. Что ей ни скажи — всему поверит. Чего бояться надобно, а чего нет — и того не разбирает.
Забыла Орька, что царевна перед нею.
— Неужто и там, возле леса темного, тебе боязно не было? — тихонько спросила Федосьюшка.
— Да кому же в лесу не боязно? — Орька даже руками развела. — Боялась и я, да еще как боялась-то! Особливо ночью да в непогоду. Буря развоется, лес расшумится, заскрипит дерево о дерево… Так дрожкой до самой зари, глаз не смыкаючи, и трясешься вся. Страшен лес человеку крещеному. А у нас нечисть лесная возле дома самого… Леший высокий, черный, мохнатый да страшный такой…
Ухватилась царевна за Орькин рукав тонкими пальцами.
— Полезай ко мне на постель, — просит, а сама дрожит.