А Дарья Силишна не унимается:

— И кланяться не умеешь, и руки не так держишь!

Любушка с Дунюшкой, две боярышни, однолетки Федосьюшкины, за пяльцами пересмеиваются:

— Ну и деревенщина!

Оробеет, застыдится Орька. До царевны дойдет — слова от нее не добьется Федосьюшка.

— Ты бы мне песенку, девочка, спела, — скажет царевна.

Молчит Орька, глаза в пол, зеленым сукном понакрытый, уставила.

— Сказку бы нам рассказала. Может, такую знаешь, какую мы и не слыхивали?

Тяжело и громко дышит Орька. Сказок да песен она много знает. У бабушки родной наслушалась. Да разве сказку кто так-то, среди бела дня да посреди покоя стоючи сказывает? И песню сразу не запоешь.

Молчат все, на Орьку уставились. Тихо в покое. Только слышно, как перепелки в медной клетке, задевая крылышками прутики, с жердочки на жердочку перескакивают.

Дарья Силишна к царевне, к самому ее креслу, багрецом и золотом обитому, подошла.

— Отпусти девчонку, государыня. Разве от такой чего добьешься? Вот я тебе другую, посмышленее, кликну. Фенюшка!

Входит румяная, толстая Фенюшка со своими сказками переслушанными, наизусть выученными.

— Прикажешь сказку сказывать, государыня царевна?

— Сказывай, — говорит Федосьюшка. Не хочется ей отказом девушку обижать. А Дарья Силишна уже за плечи Орьку из покоя выпроваживает.

— Иди себе в сени. Нечего тебе здесь пенечком торчать.

Идет к дверям Орька, а за ее спиной Фенюшкин голос:

— Ранним утречком вышли дочери царя Архидея, Луна да Звезда, вместе с мамушкой своей, в сад погулять…

Такой сказки Орька еще и не слыхивала. Остаться бы да послушать. Но Дарья Силишна уже и дверь за нею притопнула. Не хочется мамушке чужую девчонку к своей царевне подпускать. Тех, что до Орьки в терему были, она не опасалась. Знала, что ни одна ее перед царевной не заслонит. Ни одну Федосьюшка ничем перед другой не отличала. Мама для царевны всегда и во всем впереди всех стояла. Ну, а эта новая — кто ее знает. Сама царевна ее для себя пожелала, дождаться, когда приведут, не могла. Не хотелось маме Орьку в тереме приваживать. А тем кончилось, что Орька в опочивальню Федосьюшкину, к самой постели царевниной пробралась. Все это просто, но нежданно для всех случилось.

Целыми днями, с самой зари утренней, с великим обереженьем да опасеньем ходила мама за своей царевной. Крепко Дарья Силишна обычную для всех царских мамушек клятву блюла: в оба глядела, как бы худа какого не приключилось с ее хоженой. Все, что здоровью помогало, лучше иной лекарки она знала. В аптечных ларцах и погребчиках у мамы и мази всякие, и настои из разных трав хранились.

Все, что красоте помогает, мама припасала. Каких только умываний для светлости лица у нее не было: и семя дынное, в воде варенное, и настой из цвета дубового, и вода из травы иссоповой, и сок корня травы бедренца. Припасена была у мамы и овсяная мука, смешанная с добрыми белилами, и ячмень толченый и вареный в воде до великой клейкости, потом сквозь плат выжатый. И овсяная мука, и ячмень в теплой воде от загара помогали. На случай всевозможных болезней у Дарьи Силишны свои зелья были: корень девясил для жевания при зубной боли, трава ужик — на случай ушиба, петушковые пальцы от пореза и едкий состав из нефти, скипидара и деревянного масла, настоянный на зеленых полевых кузнечиках. Этот настой употреблялся при большой простуде после жаркой бани. Больного терли тем составом и давали его внутрь в горячем вине.

В погребцах деревянных в скляницах с завертками оловянными хранились ароматы и бальзамы, помады, приготовленные по заказу самой мамушки, и водка апоплектика, настоянная на разных сильно духовитых, пряных растениях. Водка эта, как лечебное средство, давалась внутрь, и ею же для благовония мыли голову.

Была еще у Дарьи Силишны шкатулка с пряными зельями для благолепия. Там лежала и корица, и гвоздика, и мускатный орех, и перец эфиопский, и шафран. Но как ни убеждала мамушка свою царевну, что корица, в питье приемлемая, бледность из лица выводит, томность очную сгоняет и светлость творит, не поддавалась на ее уговоры Федосьюшка. Попробовала она раз настоя гвоздичного, очам светлости наводящего, и все внутри у нее словно огнем опалило и целый день туман перед глазами стоял. Видеть с той поры царевна шкатулку ту не могла.

Знала мама, что и от сглаза и порчи, этой непрестанной, вечно грозящей беды, делать. Лихо и в питье, и в еде, и на платье, и на белье, и в каждом уголке терема притаиться может. Трубу печную крестом не оградишь — ведьма залезет либо какая из семи сестер-трясовиц. Кикиморы глазастые тоже только и выглядывают, в какое бы им жилье попасть. Терем ли царский, изба ли — им все равно, только бы к человеку поближе. К сундуку кипарисовому с бельем царевниным, к ее скрыням с окрутами мама никого не допускала. Своими руками все вынимала, сама прятала, сама на замки крепкие, надежные все запирала, а ключи от замков этих на шелковых плетушках, к поясу подвешанных, при себе носила.

^{_{Царица Мария Ильинична, первая жена царя Алексея Михайловича}}

Знала государыня Мария Ильинична, кого к своей последней младшей дочери приставить. Слабенькой родилась Федосьюшка, не чаяли, что и выживет. Мамушка царевну выходила. Федосьюшка выросла, а мамушка стареть начала. Раздобрела не в меру, теперь чуть что — и ко сну ее клонит. Особенно вечером. А Федосьюшка частенько половину ночи, глаз не смыкаючи, на своей постели пуховой под одеялом горностальным мается. Знает про то мамушка, а ничего с Федосьюшкиным сном поделать не может. А уж она старалась! Нашептанной водицей царевну поила, с уголька спрыскивала, сушеные лапки лягушечьи да паучьи тайком от нее под изголовьице клала. Ничто не берет. С каждым днем худеет да бледнеет царевна, а тела да румянца у Федосьюшки и так лишнего нет. Убивалась мама, на свою хоженую глядючи. Прослышала от истопника, что за Москвой-рекой живет ворожея баба Феколка. За Феколкой послала. Сказывали, что баба та сон нагонять умеет.

Приходила в Федосьюшкин терем в пору вечернюю старая баба, вся скрюченная. Проводили ее ходом потайным с крылечка заднего, из которого ход во двор на поварню шел. Обметала веником старая все углы в опочивальне царевниной, открывала печную трубу, сдувала в нее простому глазу невидимое, по углам заметенное. Сдувала, сама приговаривала:

— Зори-зорицы, вы себе сестрицы, соберитесь в купочки да возьмите, отгоните от рабы Божьей Феодосии ночницы, ходни-бродни, хожены-брожены, подуманы-погаданы, насланы-наговорены, ветрены-водяны. Тут им не бывать, тут им не стоять ни в твоих очах, ни в твоих плечах, ни в твоих руках, ни в твоих ногах…

Не помогла почему-то баба Феколка Федосьюшке.

Удивлялась мама:

— Для всех хороша Феколка, а Федосьюшке после нее будто даже хуже сделалось.

До Феколки царевна только не спала, а тут еще и пугаться стала. Расхрапится мамушка, заснут в соседнем покое на перинах, по широким лавкам прилаженных, Любушка с Дунюшкой, — страх нападает на Федосьюшку. Бояться, кажись бы, и нечего. По всему дворцу, по всем сеням, ходам и переходам стража надежная: стольники-дети боярские для оберега поставлены, у каждой входной двери решетки чугунные на замках, да стрельцы. По всему двору царскому тоже стрельцы. Вокруг дворца стена каменная, высокая, ворота на запорах. Чужому и днем не пробраться. Человек не попадет, а другие? Все эти лихи, ночницы, ходни-бродни, ветрены-водяны… Вдруг да не послушались они страшной бабушки? Вдруг да не вылезли в трубу? Притаились по угольникам, да оттуда на нее, Федосьюшку, и выглядывают?

Схватила царевна пальцами захолодевшими край тафтяного полога, хотела плотнее его позадвинуть. А за пологом еще страшнее стало. Ночь ветреная выдалась. Дождик осенний по крыше барабанит. Протяжно перекликается на часах ночная стража: «Слу-ша-ай!»