Угостившись досыта, Марьюшка и других сама угостить надумала. Захватила в пригоршню леденцов заморских и, размахнувшись, дуркам швырнула. С визгом кинулись потешницы на полу леденцы подбирать, а тут и шутихи еще к ним пристали. Карлихи не утерпели — туда же припутались. Принялись все друг у друга леденцы отнимать: кричит, визжат, толкаются, кусаются. Шутихе кику, жестью убранную, с головы сбили. Карлица дурке чуть палец не откусила.

— Презлющая она у меня, — царевна Марфа молвила. — Ежели ее да с дуркой Феколкой стравить — водой разливать придется. Вот поглядите…

Стравили Феколку с карлицей, а когда они визгом своим надоели, приказали всем шутихам и карлицам их разнимать.

От гама невообразимого у всех в ушах зазвенело. Тогда царевна Софья предложила сестрам в сени пройти:

— Душно здесь. Там прохладнее. Пускай девушки песнями нас повеселят.

Полились под низкими сводами среди стен расписных песни, душу из духоты и тесноты уносившие.

Сплетаются и расплетаются девичьи руки в снего-белых рукавах, разными цветами пестрят летники, алеют повязки на черноволосых и русых головах.

Не выдержала Катеринушка. В круг вошла, сама песню ведет.

Не уступила ей Марьюшка, и она свой звонкий голос подала:

Одна песня другую за собой ведет.

Спели девушки, как пиво на горе варили, спели, как мак под горой растили, про затейника-воробышка спели.

Много разных расписных дверей песни веселые без ключей отомкнули: царицыны боярыни, бабы комнатные, вся челядь женская по концам сеней собралась. Мамы царевичей и те песни послушать вышли.

Мама Федора Алексеевича, Анна Петровна Хитрово, веселье смутила. Охая, ахая, глаза к небу поднимая, рассказала, что наследнику опять занедужилось.

— Чуть устанет — и ноги его не держат. В аптеку за приемом камня безуйного царевич меня послал. На миг единый я и в сени-то к вам заглянула. Ночью бессонной стану я царевича моего ненаглядного сказами про веселье ваше девичье забавлять.

Ушла мама и словно веселье все с собой унесла.

Замолкли песни, приуныли царевны. Старшего братца они все крепко любили, но только Софье одной пришла в голову смелая мысль недужного навестить. Тихонечко в сторону отошла царевна и, улучив время, никому не сказавшись и никем не замеченная, из сеней выскользнула.

В покои Марфы Алексеевны опять перебрались царевны. Снова угощались, а потом, с кусками именинного пряника, по своим покоям разошлись.

Вернулась к себе и Федосьюшка.

Не хватило терпенья у Орьки дожидаться, пока мамушка заснет. Увидала царевну, и слова у нее, словно орехи из туго набитого и вдруг прорванного мешка, так и посыпались:

— Сколько бед нынче в один денечек стряслось! Холопы, за кремлевской стеной бояр своих дожидаючись, смертным боем разодрались: кому глаз вышибли, кому ребра поломали… А у нас во дворце один стольник другого с лестницы кубарем спустил. Так вместе с блюдом тот вниз и покатился… А Емельян, что с гусем от царского стола к боярину хворому послан был, гуся того на свой двор утащил. Завтра его за провинность беспременно батожьем угостят… Лихих людей, сказывают, изловили. В Разбойном приказе пытать станут…

— Да ну тебя, оглашенная! — прикрикнула на девочку Дарья Силишна. — Нашла о чем к ночи болтать. Не любит царевна наша, когда о таком говорят…

— Нет, ничего я… А ты на Орю не гневайся, матушка. Устала я. Мне бы лечь поскорей.

Захлопотала, Федосьюшку раздевая, мама. Притихшая Орька расстилала свой войлок у постели.

Уже мама царевну одеялом укутывала, когда вдруг часто-часто зазвонили в набатный колокол.

^{_{Спасская и Набатная башни со стороны кремлевского сада}}

— Пожар, мамушка! Где горит? Не у нас ли? — Испугалась Федосьюшка, на постели вскочила. Сидит. Дарья Силишна к несмолкающему звону прислушивается.

— Далече где-то в городе загорелось. Спи, голубенок мой. Слышишь, тихим обычаем в один Тайнинский колокол бьют. Но все три кремлевские набат сразу ударят, ежели, не дай бог, да возле нас загорится. А это далеко…

— Людей жалко, мамушка. Боязно мне.

Орькины вести с набатом тоску на царевну нагнали. Припала она русой головой к мамушкиному плечу, чуть не плачет. А Дарья Силишна ей:

— Дива тут никакого, родная моя, нету. Редкий день на Москве без пожара проходит, и нынче к тому же и день не простой — праздничный. Народ вином упился. До беды долго ли? Опять же и поджигают. В переполох чужим добром поживиться всего легче. А горит от нас совсем далеко. Огню к нам не подобраться. У нас во дворце стража надежная, стены каменные…

Давно спит мамушка, заснула и Орька, а царевна все к набату прислушивается. «Много народа нынче без крова останется, — думала она. — На чердаках коробьев с бельем отставным без счета… Завтра с утра прикажу все мое погорельцам отправить. У сестриц выпрошу… Страшно там на пожаре!»

Огненное пламя словно перед глазами трепыхается. Жарко, душно от него Федосьюшке. Закрыла глаза — перед нею царевна византийская в диадеме, в багряной мантии встала. Софьюшкино лицо, каким она его в Смотрительной башенке увидала, вспомнилось.

«Матерь, Царица Небесная, успокой душу ее неспокойную, смятенную, — нежданной для нее самой молитвой вырвалось у Федосьюшки. — Труднее, чем всем нам, сестрице Софьюшке жить. Облегчи ее, Пречистая!»

Склонилась над книжным налоем царевна Федосья. Медленно переворачивала листы рукописного «Златоструя». Составлен он из размышлений и поучений, выбранных из разных духовных книг.

Наилучшую из всех затейных заглавных букв хочет выбрать царевна сестрице Софье для ее именинного поздравления.

Любит сестрица все книжное, и Федосьюшка каждый год к семнадцатому сентября пишет ей поздравление на золотом, красками расцвеченном нарядном листе дела немецкого. Софьюшка этот поздравительный лист приказывает прибить у себя на стенке медными гвоздиками.

Прошлогодний повесили над резной полкой с любимыми книгами царевны. Хочется и на этот раз Федосьюшке угодить сестрице любимой.

Чтобы ей не мешали, приказала она свой книжный налой в постельную поставить. У самого окошка, где посветлее, устроилась царевна.

Дождит на дворе. Мелким осенним бусенцем слюдяное окошко от света Божьего затянуло.

В соседнем столовом покое, тоже возле самых окошек, с пяльцами боярышни пристроились. Сенные девушки в переднем покое шепотком, чтобы их мамушка не услыхала, переговариваются. Орька возле окошка позевывает. Над головой у нее высоко поднятая железная клетка с перепелками. По случаю осеннего ненастья, из комнатных садов в терема на зимовку птиц разнесли. Прибавили перепелок и в клетки у Федосьюшки. Орька приглядывает, как бы старые новых не обидели.

Не любит Дарья Силишна, когда ее царевна за книгу берется. Ничего, кроме вреда для здоровья телесного и духовного, мама от книг не ждет.

— Царевича наследного Алексея насмерть заучили, — часто и про себя, и в беседе с другими сокрушается мама. — У Федора Алексеевича не от чего другого, как от непрестанного сидения за налоем книжным, ноги сохнут… Царевна Софья, не меньше братьев книжную мудрость возлюбившая, телом, правда, крепка, как была, осталась. Ей бы вот с братцами здоровьицем поделиться. На всех бы хватило. Богатырь царевна. Без ученья неладного всем бы взяла, а с книгами совсем не то вышло. Высокоумием царевна вознеслась, так перед всеми вознеслась, что никакого сладу с ней нет.