Во всем, что случилось, Дарья Силишна Симеона Полоцкого винит:
— С монаха этого киевского все книжные беды у нас пошли. Никто, как он, во всем виноват. Хоть бы уж мучил, ненавистный, одних царевичей, так нет, до царевен в теремах добрался. Ну, дело ли девице, да еще царевне, за книгой сидеть? Ей и над пяльцами, девичьим делом вековечным, глаза свои трудить не приходится: для того у нее боярышни, сенные девушки есть. Все, что потребуется, всякими узорами разошьют. Сама царевна, ежели только по обету, в церковь Божию над чем постарается. Скука найдет — потешницы со сказками и песнями всегда наготове. Только кликнуть.
Знает Дарья Силишна все, что ее Федосьюшке во всякое время ее царевниной жизни надобно. И чего не надобно — сердцем чует. Монаха с его книжною мудростью мама от терема отвадила. В самую пору тревогу подняла, до царя с жалобой доходила. Убедила Алексея Михайловича, что Федосьюшка от большого ученья жизни лишится. Говорила, что не пьет, не ест и не спит царевна ее в те дни, когда учитель-монах у нее в терему побывает.
Испугался царь за дочь свою, от покойной жены последнюю. Тоньше и бледнее всех дочерей у него Федосьюшка уродилась.
Не стали больше к ней в терем ученого монаха пускать. Мама радовалась, Федосьюшка не спорила. Родительскому слову она покорной росла, да и сама, видно, чуяла, что большой учености не осилить ей. Симеон Полоцкий к ней больше не приходил, а к чтению и письму царевну тянуло по-прежнему. Больше всякого шитья золотного, больше саженья жемчужного любила она выводить затейные буквы узорчатые.
«Вот эту в цветочном уборе написать бы…» Еще ниже над книгой старинной склонилась русая головка в золотой повязке: пасмурно, а узор мелкий.
Склонилась над книжным налоем царевна Федосья.
«Умудрил Господь игуменью Юлианию. Затейно буквы у нее расписаны».
Задумалась Федосьюшка. Вспомнилось ей все, что она об Юлиании слышала.
Дочь богатого славного боярина, девицей она в монастырь ушла. Грамотница была и монахинь всему, что сама знала, учила. Много в Алексеевском московском монастыре, пока она там игуменствовала, всяких священных книг переписано. Эту, что перед Федосьюшкой на книжном налое развернутая лежит, сама Юлиания писала. С той поры два века прошло. Пожелтели страницы, сафьяновый переплет поистерся, а красота букв осталась. И слова почти везде разобрать можно.
— «Не любит Бог высокия мысли нашия, — шепчет, приглядываясь, Федосьюшка. — Возносящагося смиряет. Господь бо гордым противится. Смиреннаго Бог любит, покоренному благодать дает. Всяк возносяйся смирится, смиряйся — вознесется…»
«Софьюшке при случае эти слова прочту, — решила Федосьюшка. — В помыслах и речах у сестрицы гордыни много… А букву ландышевым цветом украшу. Всех цветов — белый душистый ландыш мне милее. На зеленом тонком прутике он, словно райских садов колокольчик ангельский воску белого, нам о весне звенит…»
— У окошечка сидючи, не застудилась бы ты, государыня.
Не хватило больше терпения у мамушки. Приоткрыла она дверь. Федосьюшка вздрогнула, обернулась.
— Сейчас я, мамушка…
А Дарья Силишна уже стеганую шелковую занавеску на кольцах задергивает.
— Дует от окошка-то. Время наоконники теплые класть. Завтра накажу зимние рамы готовить. В два ряда новым сукном по краям обить их надобно. Щели, где какие есть, все до единой войлоком и паклей забьем. На дверях, чтобы не дуло, стеганые занавески навесим…
— Погодить бы еще, мамушка.
— Чего годить-то? У царевен бо́льших давно по-зимнему настроено. Кошки в теплых печурках сидят, мышей караулят, а у нас печи холодные, кошки по двору и бегают. По ночам от мышьего писка покоя нет.
Мамушка краем занавески свет заслонила. Покорно застегнула царевна застежки серебряные у «Златоструя» и бережно вложила книгу в нарочно для нее недавно сделанное лагалище из аглицкого сукна червчатого.
— Слава Тебе, Господи! Посидела за книгой — и будет, — с облегчением вырвалось у мамушки. — Разомни ноженьки свои, моя ласточка, по своим покойчикам пройдись. Там без тебя боярышни наскучились, сенные девушки без дела настоялись. Прикажи им песенку спеть.
Видит Федосьюшка, что ей с мамой не справиться. Приняться снова за книгу или за писание Дарья Силишна сегодня ей ни за что больше не даст. Мешать будет. Делать нечего, вышла царевна из спаленки. Мама ей в тот же час девушек послала.
— Скажи им, государыня царевна, какую песню твоей милости послушать угодно.
Но Федосьюшка не захотела сама выбирать. Только сказала:
— Спойте, девушки, что вам самим любо.
Девушки подумали, перемолвились между собою и затянули царевнину любимую песню про несчастную Ксению, дочь Бориса Годунова:
За оконцем слюдяным плачет осень мелким холодным дождем, в терему под низким сводчатым потолком плачет песня тоскливая. Сидит Федосьюшка на своем кресле, обитом бархатом веницийским, руки, возле кистей драгоценными зарукавьями стянутые, на поручни положила. Едва от слез царевна удерживается. Жалко ей царевну несчастную, против воли самозванцем в монастырь заточенную. И себя почему-то жалко.
Сил нет Федосьюшке тоску одолеть. К самому сердцу она ей подступила.
— Тоже песню выбрали! — налетела на девушек позадержавшаяся в спаленке мамушка. — Догадки у вас никакой. Хороши царевнины потешницы! Поживей другую затягивайте!
Песенницы и сами видят, что неладно выбрали. Царевна голову склонила. Лица ее и не видно. А только всякому, кто на нее глянет, заметно, что плохо ее развеселили.
Растерялись песенницы. Друг на дружку поглядывают. Чем дело поправить, догадаться не могут. Хорошо, что Маланьюшка выручила. Бойчее других она была. Не дожидаясь, когда сговорятся, сама начала:
Не успели девушки песню подхватить, оборвала ее боярыня, от сестриц за Федосьюшкой посланная. Уставный низкий поклон отвесив, прощенья попросила, что не в пору с делом спешным зашла: нынче золотной мастерице Прасковьюшке в светлице свадебницы поют. Государыня царица ее за своего старшего истопника просватала. Песни слушать собрались государыни царевны, только Федосью Алексеевну дожидаются.
Вскочила Федосьюшка со своего кресла, на три ступеньки от пола поднятого. Обрадовалась. Авось в других покоях, на людях, да вместе с сестрицами, развеселится душа.
— Иду, иду я, мамушка. Давно в царицыной светлице не бывала я, давно шитью золотному не дивовалась.
— Малость обожди, царевна, — остановила ее мамушка. — Выход собрать время надобно. Девушки, живо стольников кликните!
— Малым выходом, наспех идут царевны. От одной Евдокии Алексеевны стольников да девушек берут, — объяснила посланная постельница Дарье Силишне. — От вас никого не нужно, только поспешить просят.
Малым выходом тронулись Алексеевны, а и то переходы, что покороче, из конца в конец занимают. Стольников и сенных девушек у Евдокеюшки, царевны старшей, число не малое.