Здесь, в госпитале, Валентин по-особому ощутил тепло дружеского участия и терзался мыслями: а чем он отплатит за это? Скорей бы выздороветь и вернуться в строй, к ребятам…

В палату неслышно вошла сестра и застала Зацепу врасплох. Он поспешно сунул книгу под подушку, но было уже поздно.

— Вы опять взяли справочник? — строго сказала она. — Я ведь запретила.

Валентин скрестил руки на груди:

— Сестреночка, миленькая, так хочется о своей болезни узнать. Мне кажется, пора бы меня и выписывать…

— Потому больным и не разрешают медицинскую литературу читать, чтоб не казалось.

Сестра отобрала у него справочник.

— Марш в приемную! Вас ждут.

— Кто? — обрадовался он.

— Ваш товарищ. Красивый такой. Да поосторожнее, а то швы разойдутся.

Придерживая на ходу полы халата, Валентин засеменил в коридор. В приемной сидел Фричинский, розовощекий, еще не отошедший с мороза. На Зацепу пахнуло ядреной свежестью, здоровьем, волей. И наверное, поэтому у него вдруг закружилась голова.

— Привет, болящий!

— Привет! — бодрячески ответил он и поспешно опустился на стул. На его бледном лице блуждала вымученная улыбка.

Фричинский обнял его, шутливо потормошил, потом полез в карманы и стал вытаскивать свертки с гостинцами, сгружая их прямо в руки Зацепе.

— Держи, ребята прислали.

— Ну зачем?..

— Нажимай на калории!

— Спасибо… Ну, рассказывай, что там новенького в полку?

Фричинский неопределенно пожал плечами:

— Да все по-старому… В облаках летаем.

— В облаках?

У Зацепы загорелись глаза.

— Ну, еще боевое дежурство несем.

— Ты… тоже дежуришь?

— Не доверяют. На дежурство старичков выпускают.

— А нас все на веревочках водят — за молодых считают? — взорвался Зацепа. — Сколько можно?!

— Успокойся, еще успеешь состариться. Лучше на шоколад нажми, хлопцы из своего пайка передали, да побыстрее из этой душегубки выбирайся, а то совсем дойдешь. Как хоть здесь кормят?

— Кормят-то хорошо, да на каши уже и смотреть тошно, — признался Валентин. — Хочется чего-нибудь острого, грубого. Например, борща деревенского…

— Давай я Любе скажу — она принесет тебе борща.

— С ума сошел! Она и не знает, что я здесь.

— Не знает? — удивился Фричинский.

— Порвал я с нею, Эд.

— Почему?

— Не надо об этом…

— Не понимаю. Ты так пылал к ней, и вдруг… Вы что, поссорились?

— Представь, да. И давай сменим пластинку. Мосты, как говорится, сожжены.

— Жаль. Скажу тебе по совести: Люба мне нравится.

— Вот в том-то и дело! — неожиданно озлился Зацепа. — Она многим нравится! И ты меня лучше не сватай… Расскажи, как там наш батя. Мне говорили, что он вернулся?

— Прилетел. Как услышал, что с тобой стряслось — тут же примчался. Теперь остаток отпуска на балконе приканчивает.

— С возрастом все они странные, — философски заметил Валентин, — что Бирюлин, что Будко. Фанатиками становятся.

— Точно! — подтвердил Фричинский. — Ты только представь… Были у нас полеты; вечером, как всегда, разбор, смотрим: Бирюлин на порог. Ну, команда, как полагается: товарищи офицеры и прочее. А он рукой махнул: дескать, я отпускник, просто пришел послушать, как летали. Идет разбор, анализируют ошибки, называют две предпосылки к летному происшествию, и тут он как вскочит и хлоп рукой по столу: «Не две предпосылки, а три! Кто на третьей машине рулил после посадки в двенадцать пятнадцать?» Мы опешили, переглядываемся. Руководитель полетов достал журнал и называет фамилию: Иванов. Иванов встает: «Действительно, рулил слишком быстро». Оказывается, Бирюлин с балкона, как с наблюдательного пункта, все видел…

— Глазастый, — уважительно сказал Зацепа.

— Ну ладно, Валька, бывай, — вдруг вспомнив о чем-то, заторопился Фричинский.

— Посиди еще маленько, — тихо попросил Зацепа.

— Не могу. Надя ждет. Обещал к ней в два часа…

И опять Валентин остался один. Правда, подселили к нему недавно одного, тоже с аппендицитом. Но уж лучше б не подселяли!

Звали нового больного Иван Федорович Кругликов, и фигурой он абсолютно подтверждал свою фамилию. К тому же оказался таким нытиком…

— Скажите, а это очень опасно? — допытывался он у Зацепы.

— Что именно?

— А вдруг вместо аппендикса вырежут почку?

— Ну, разве такое возможно?

— Все возможно! Все! — оживился Кругликов. — У меня ведь уже второй приступ. Во время первого предлагали операцию, но я отказался.

— Почему?

— Когда меня уже подготовили к операции, я спросил у хирурга: «Вправе ли я рисковать своей жизнью?»: И знаете, что он мне ответил? «Мы оба с вами рискуем: только вы своей жизнью, а я вашей».

— Ну, это он пошутил…

— Хороши шуточки…

Всю ночь он стонал и корчился, а когда назавтра во время обхода профессор бросил сестре: «Готовьте к операции», Кругликов вдруг завопил:

— Не хочу, не хочу, мне моя жизнь дорога!

Уходя, профессор обратился к Зацепе:

— Повлияйте хоть вы на него!

А как повлиять, если Кругликов не слушал никаких доводов рассудка? Не хочу, и все тут…

— Ну, хорошо! — сказал Зацепа и вышел.

…Вскоре в палату вошел, прихрамывая, человек в белом халате, усатый, со взъерошенными волосами и с сантиметром в руках.

— Кто здесь Кругликов? — спросил он.

— Я, — отозвался тот.

— Пойдемте со мной.

Больной покорно поднялся с постели, поправил на себе пижаму и поплелся вслед за человеком в халате.

Они вошли в процедурную.

— Ложитесь на кушетку.

Кругликов лег.

— Вытяните ноги… Руки вдоль тела. Так… Угу… — Человек в белом халате начал измерять сантиметром длину Кругликова с головы до ног.

— Так, здесь мы сделаем на десять сантиметров напуск. — Записал что-то на клочке бумаги. Замерил высоту груди. Опять записал.

Кругликов молча следил за неторопливыми действиями человека с сантиметром в руках.

— А это… зачем? — наконец спросил он.

— На всякий случай… Тут у нас один отказался от операции, пришлось кое-что заказывать… А это дело хлопотное…

Кругликов из процедурной сразу же побежал в операционную. Но Зацепе за эту «рационализацию» все же попало от профессора:

— Вот продержу вас еще месяца два за такие фокусы!

— Профессор, пожалейте! — только и мог вымолвить Зацепа.

После операции Кругликов попросился в другую палату, и Валентин опять остался один. Изредка наведывалась медсестра, спрашивала о самочувствии:

— Как здоровье, больной?

— Превосходно. А ваше?

До смерти надоели чистая палата, манная каша и больничное однообразие.

Зацепа много читал. Много думал. Времени вполне достаточно, чтобы поразмыслить над своей жизнью. А она не так уж однообразна, жизнь летчика. Внешне вроде бы ничего выдающегося. Построения, занятия, полеты. Но в профессии летчика есть своя романтика, свое искусство. Искусство летать. И этому искусству люди посвящают всю жизнь.

При воспоминании о полетах Валентин глубоко вздохнул: скоро ли наступит час, когда он снова сможет летать?

А на дворе уже пахло приближающейся зимой, здоровой, ядреной, хотя еще совсем не по-зимнему клубились пышные, как взбитый хлопок, облака, и ветер-пастух с залихватским озорством гнал их низко над землей. Солнечные лучи то и дело прорывались сквозь облака, озаряя палату веселым переменчивым светом.

Воробьи за окном подняли вдруг такой галдеж, какой могут устроить лишь мальчишки на перемене.

Валентин не выдержал и осторожно, чтобы не вспугнуть их, открыл окно. Черные взъерошенные комочки возбужденно порхали и подскакивали друг перед другом, отчаянно чирикали и не обращали никакого внимания на человека. Особенно агрессивно вел себя один, у которого был наполовину общипан хвост. Этот забияка, видать по всему, был стреляный воробей и побывал в переделках.

— Эй вы, чего расшумелись?

Стайку как ветром сдуло, и она перенеслась к дальнему забору — теперь оттуда слышался бойкий птичий щебет.