Я смотрел на своего старого боевого друга Анатолия Васильевича Торицина, шестидесятилетнего генерала, еще крепкого и по-молодецки подтянутого, человека удивительной судьбы, и перед моими глазами неотступно возникал образ другого Торицина — Толи. Синеглазого, светловолосого, веселого, отчаянно смелого комсомольского вожака, с которым свела нас судьба в суровую подмосковную осень сорок первого года.
Имя Толи Торицина было известно московской комсомолии еще в конце тридцатых годов. Сын путиловского рабочего, участника революции 1905 года, он был избран секретарем райкома комсомола в Кимрах. Это было время, когда страна, борясь за пятилетку в четыре года, остро нуждалась в топливе. И тогда ЦК ВЛКСМ направляет его своим уполномоченным на северо-западные лесозаготовки, где, подобно героям Николая Островского, трудились тысячи юных добровольцев. Там в двадцать лет его назначают управляющим леспромхозом. Зрелость приходила в те годы рано….
Потом Москва, педагогический институт, работа в школах. Многие бывшие питомцы 131-й и 114-й московских школ и поныне помнят своего комсорга ЦК ВЛКСМ, меткого стрелка и отважного парашютиста, неутомимого организатора военно-патриотической работы. Настала война. Комсорг становится офицером, политработником, одним из защитников столицы.
Встретившись много лет спустя с Анатолием Васильевичем Торициным, мы, конечно, вспомнили юность, годы войны, битву под Москвой, боевых товарищей.
— А помнишь первого фашиста, плененного нами в столице? — неожиданно спросил он.
Да, я помнил. Это был ас с бомбардировщика «юнкерс-88», сбитого нашими зенитчиками над Кунцевом. Высокий, откормленный, холеный, с приставкой «фон» к фамилии, с железными крестами за Дюнкерк и Крит, гитлеровец вел себя нагло, заносчиво, даже хвастался близостью к Герингу. На наши вопросы о дислокации немецких аэродромов, нацеленных на бомбардировку Москвы, отвечал заученными фразами, изворачивался. Мало того, он требовал особых удобств в плену и помещения в офицерский госпиталь, обещая нам взамен свое заступничество перед гитлеровским командованием при «взятии» русской столицы. Одним словом, то был фриц образца лета 1941 года.
Всякий раз, когда объявлялась воздушная тревога, он, задирая голову и выкидывая в фашистском приветствии руку, выкрикивал:
— Капут Москва! Хайль Гитлер!
Юные офицеры с возмущением говорили о беспримерной наглости воздушного пирата, с наивностью необстрелянной молодости поражались поведению первого фашиста — узника гауптвахты Московского гарнизона, требуя самого сурового с ним обращения.
— Ничего, пусть «пофонбаронится» пруссак, скоро он заговорит по-иному, — охлаждал их пыл помполит Толя.
Прошло дней десять. Однажды капитан Торицин приказал доставить пленного в штаб. Стояло предрассветное утро. Пахло гарью после вечернего налета. Вдали, где-то в районе Сокольников, догорали деревянные склады.
Неожиданно раздался сигнал воздушной тревоги, завыла сирена, послышались взрывы авиабомб, — то были яростные и безуспешные потуги гитлеровской авиации терроризировать советскую столицу с воздуха.
Мы вышли на балкон. Лучи мощных прожекторов, забегали по небу, взмыли аэростаты воздушного заграждения. Неистовая и дружная стрельба зениток, рев краснозвездных истребителей потрясли воздух. В оранжевых лучах сходились и расходились серебристые точки. Шел воздушный бой. И вдруг то в одном, то в другом месте задымились черные султаны — несколько объятых пламенем вражеских бомбардировщиков камнем рухнули вниз. По улицам промчались пожарные команды, грузовики с бойцами истребительных батальонов.
Мы посмотрели на пленного летчика. С его наглой арийской физиономии сполз румянец, лоб и шея покрылись испариной. Растерянный, трясущийся, словно в лихорадке, он тяжело опустился на скамью, глотнул воздух, печально выдавил из себя:
— Капут Гитлер!
Видимо, и этот заносчивый ас разуверился в обещанном Гитлером и Геббельсом блицкриге на Москву.
— Капут, капут! — подтвердил Торицин, усмехаясь. — Это лишь начало, герр обер-лейтенант. Начало конца.
Когда мы возвратились в штаб, летчик без понукания взял со стола указку и, проворно устремившись к карте на стене, с готовностью стал показывать и называть немецкие аэродромы и посадочные площадки, откуда совершались налеты на Москву, Тулу, Серпухов и другие промышленные центры близ столицы.
Вскоре из сообщений Совинформбюро стало известно об успешных налетах советской авиации на подмосковные аэродромы и базы противника. Их разгрому содействовали показания нашего пленного и других фашистских летчиков, сбитых на подступах к Москве.
Ценные сведения о дислокации вражеских аэродромов, штабов и складов доставляли в столицу и засланные в тыл врага специальные диверсионные отряды и группы москвичей — рабочих, служащих, студентов, сформированные Московским центром по руководству подпольем и партизанским движением в оккупированных районах Подмосковья.
Условия строгой конспирации не позволяли тогда обнародовать имена организаторов и исполнителей боевых операций за линией фронта, среди которых были опытные партийные, советские и комсомольские руководители Москвы и Московской области.
Одним из тех немногих, кто лично отбирал самых надежных и испытанных смельчаков для незримого фронта, для выполнения особых заданий в логове врага, был комсомольский работник Анатолий Торицин.
— В самые драматические дни обороны столицы, — вспоминает он, — эти отряды наносили гитлеровцам чувствительные удары, наводили ужас на их гарнизоны и комендатуры, уничтожали изменников и предателей. Пущенные под откос вражеские эшелоны, взорванные на аэродромах самолеты и нефтехранилища отдавались грозным эхом в колоннах сражавшихся под Москвой гитлеровских войск, вносили в их ряды смятение. Гитлер хотел истребительную войну, он ее получил.
В дни разгрома фашистской группы армий «Центр» в подмосковных городах Крюково, Яхрома, Истра, Красная Поляна, Клин мы видели тысячи «завоевателей» образца декабря 1941 года. Это была обалдевшая, завшивленная и голодная орда. Вояки в лаптях поверх ботинок, в женских платках и даже юбках поднимали руки, выкрикивая:
— Капут Гитлер!
Эта фраза стала как бы пропуском в русский плен под Москвой.
Тогда же по инициативе комсомольской организации Московского штаба решено было приобрести на средства молодежи танк, который действовал потом в составе 5-й армии в районе Звенигорода. Танк назвали «Дзержинец». Во главе экипажа поставили Героя Советского Союза, участника войны с белофиннами, старшего лейтенанта Андрея Серебрякова. Однажды в промозглую осеннюю ночь «Дзержинец» прорвался за линию фронта. Словно «летучий голландец», проносился он по улицам подмосковных деревень, сметая на своем пути мелкие гарнизоны противника, бургомистраты и полицейские участки. Военная хитрость удалась. Гитлеровцы решили, что в их тыл прорвалась крупная воинская часть. Позднее, в глубоком тылу на Смоленщине, «Дзержинец» был подбит. Объятая пламенем машина огненным тараном прошла по цепям противника. Дорого заплатили фашисты за смерть героев!
В память о них московские чекисты отдали свои личные средства на постройку танковой колонны, которой дали то же славное имя.
После поражения гитлеровских войск под Москвой капитан Торицин исчез из нашего поля зрения. Одни говорили, что он ушел с передовыми частями Западного фронта, другие — о выполнении им каких-то особых заданий на юге страны, где гитлеровский генштаб намеревался взять реванш за разгром его армий группы «Центр».
Каково же было мое удивление, когда в один из весенних дней 1942 года я встретил Толю в здании ЦК ВЛКСМ на Маросейке. На его уставшем от бессонницы лице засветилась знакомая улыбка. На нем были надеты защитная гимнастерка без знаков различия, синие брюки-галифе и тонкие хромовые сапоги.
— Удивлен?! — воскликнул Торицин. — В кабинетах воюем, на паркете?! Но кто-то и здесь нужен. Впрочем, — добавил он, — война только разгорается, еще подеремся с фашистом так, что он внукам и правнукам закажет не соваться в Россию!