"Они живые!" – догадалась Онки.

– Искусственный эндометрий развивающийся вне матки, знакомься, – тихо прозвучал за Онкиным плечом по-матерински гордый голос Афины.

Онки не слышала. Она наконец рассмотрела и пыталась осмыслить основное содержимое аквариума.

В нескольких местах поверх кровавого мха, жизнедеятельность которого напоминала кишение червей, обнаружилось нечто вроде громадных улиток. Одни «улитки» были не больше среднего кулака, другие достигали размера человеческой головы.

Забывшись, Онки припала лбом к стеклу. Очень трудно было разглядеть что-либо в непрозрачной жидкости, в которой плавали алые и белесые отвратительные хлопья – ни дать ни взять – распухший корм для рыбок.

Будто подошвы гигантских слизней-мутантов цеплялись к красной траве мясистые багровые плаценты, поверх которых, точно раковины, сидели амниотические пузыри, сквозь оболочки которых, желтоватые, мутные, похожие на старые полиэтиленовые мешки, можно было, если напрячь зрение, разглядеть, что там, внутри, копошится тощее, серо-розовое, человеческое…

Онки почувствовала как к горлу подкатывает тошнота – с непривычки не всякий способен по достоинству оценить страшную красоту зарождающейся жизни.

– Это плоды разного возраста гестации, от шестнадцати до двадцати шести недель, – невозмутимо пояснила Афина, – В аквариуме осуществляется постоянная конвекция внешней жидкости – ее температура тридцать шесть и девять десятых градуса по Цельсию. Свободные ворсинки искусственного эндометрия непрерывно захватывают растворенные питательные вещества и передают их в нижний слой – в "грибницу"– а ворсинки, питающие плаценты, обеспечивают плоды питательными веществами и кислородом. Кислород подается из вентиляционных шахт, кислородные ворсинки захватывают его из жидкости и снабжают им зародыши. Вода кажется мутной от микроскопических пузырьков кислорода – я называю это кислородный туман.

Онки испуганно отпрянула от аквариума: внезапно в стенку хорошо различимого ближайшего к стеклу пузыря, наугад протянувшись изнутри, ткнулась маленькая рука плода – неразвитая, гуттаперчавая, полупрозрачная. Лягушачьи перепонки между пальцами не успели рассосаться до конца – от этого крошечная человеческая рука была ещё неузнаваемой, чужой. Онки испытала странное чувство: смесь гадливости и умиления. Ладошка того существа, что жило в пузыре, площадью казалась даже меньше Онкиного ногтя на мизинце. Миниатюрная конечность точечно деформировала прикосновением эластичную стенку и снова скрылась.

– Ты шарахнулась, будто смерть увидала, – усмехнулась Афина, – а тут ведь самая её противоположность!

– Но выглядят они одинаково жутко, – созналась Онки.

Афина пригласила свою гостью вернуться в кабинет. Прежде чем выйти, она уверенно нащелкала команду на клавиатуре компьютера при инкубаторе. В помещении зазвучала чудесная музыка.

– Зачем это?

– Дети лучше развиваются, если они слышат гармоничные звуки. Мы стараемся как можем заменить им незримое присутствие матери адекватными внешними раздражителями.

6

– Кофе нам, пожалуйста, – скомандовала Афина, пересекая кабинетик секретаря, что служил прихожей перед её кабинетом, более просторным. – Мне как обычно, с ликером.

Секретарь, нежнощекий, белолицый, двадцатилетний – первый подснежник! – послушно выскользнул за дверь.

По тому, как директрисса поглядывала на него, с пряной, ласково-глумливой усмешкой, по тому, как он коротко кивал ей, опускал взор, теребил пуговицу отглаженного халатика, можно было предположить, что она в скором времени собирается сделать его своим любовником, и эти планы, уже подслушанные им в таинственном напряжении воздуха между ними, не оставляют его равнодушным… Онки вспомнила, получив легкий укол ностальгии: когда-то так вел себя с нею Гарри…

Когда юноша вернулся с двумя чашечками на подносе, Онки укрепилась в своих догадках. Сервируя стол, он робко наблюдал за директриссой из-под опущенных ресниц.

– Если прежние были моими игрушками, то этот – станет моим вдовцом, – произнесла Афина, как только он вышел.

Её слова прозвучали остро, объемно, значительно, адресованные скорее не собеседнице, а всему пространству – и интонация у Афины прорезалась новая, совершенно ей не свойственная – глубокая, сердечная.

Онки едва не выронила чашку.

– Я умираю, – подняв на нее проницательный взгляд серо-голубых глаз сообщила профессор Тьюри.

– Что, простите..?

– Ты не ослышалась, Онки, у меня рак. И осталось… В лучшем случае год, последние месяцы которого станут репетицией преисподней. А в худшем – несколько месяцев. – Лицо Афины оставалось спокойным. Усмешка, точно солнечный зайчик, подрагивала на её губах. Будто бы смерть, незримая, находилась тут, в кабинете, и Афина этим лёгким настроением хотела продемонстрировать ей своё презрительное бесстрашие.

Онки держала кофе в руке, не решаясь ни отхлебнуть, ни поставить чашку.

– Я очень рада, что ты пришла, и не хочу упускать шанс открыть тебе тайну, ибо этот шанс с большой вероятностью – последний. Как бы сейчас мне ни было трудно говорить, и как бы тебе сейчас ни было горько или тошно верить мне, всё, что я скажу – чистая правда. Много лет назад, когда мне было чуть за тридцать, и я активно писала докторскую, я задумала амбициозный эксперимент, призванный доказать, что свойства личности социум формирует в большей степени, чем гены; в моей голове тогда толпилось такое множество идей, что реализовать и половину из них не хватило бы жизни. Извини за длинную преамбулу, таким признанием, какое мне придется сделать, можно подавиться, если его не разжевать как следует. Я раздобыла в одном из старейших генобанков сперму мужчины-носителя архаичной Х-хромосомы; на тот момент прошло без малого двести лет со дня его смерти, но ни один из наследников не удосужился написать заявление, чтобы определить судьбу несчастной пробирки. Этот мужчина был очень значительный человек, он нажил огромное состояние, имя его мне не известно, работникам генобанка запрещено сообщать такую информацию, я ведь забирала генетический материал "в научных целях" по заявлению, подписанному директором института; но история замечательная – в своё время он поместил сперму в генобанк и велел хранить её неопределенный срок, списывая средства с отдельного счета; прошло почти два века, за материалом никто так и не обратился, а поскольку денег у него было море-океан (счет до сих пор, наверняка, не иссяк) сперму продолжали хранить по договору. Моя личная версия: тот человек обладал некогда большой властью, вполне возможно, являлся политическим лидером какой-нибудь отсталой маленькой страны или даже не очень отсталой и не очень маленькой… Впрочем, это не имеет отношения к делу. Для меня главным было то, что он являлся носителем архаичных хромосом. Женской – от его матери, и мужской. Материал оказался жизнеспособным. Я оплодотворила в лабораторных условиях свою собственную яйцеклетку, и родилась ты, Онки Сакайо. Моя единственная дочь.

Кофе Онки всё-таки уронила. На звон разбившейся чашки прибежал секретарь, но Афина жестом приказала ему закрыть дверь.

– Я хотела сохранить эксперимент втайне, и выдавала свою искусственную беременность за самую обыкновенную – нагуляла, дескать, случается. У меня любовников всегда водилось предостаточно, никто не удивлялся. Эмбрионы мне подсадила подруга. Я планировала дать жизнь ещё одному ребенку, мальчику, но мужские эмбрионы получались значительно слабее женских, они долгое время погибали в течение первых нескольких суток или не прикреплялись; я проделала всё собственными руками от начала и до конца, мне это стоило немалого труда, пришлось воспользоваться услугами наемной суррогатной матери, приплатив ей, разумеется, за молчание; я хотела контролировать процесс, не участвуя в нём, чтобы быть на все сто процентов объективной, понимаешь… Мальчик появился на свет примерно через пять лет после тебя…