— Кауров? — сказал Зубков.

Я встал. Власюк секунду смотрел на меня. Скажет про сегодняшнее или нет?

— Справитесь? — спросил Тереша.

— Справлюсь. — Я сел. Опять пронесло!

И попало на том диспетчерском, наоборот, Власюку.

Зубков сказал ему:

— Пулин у вас — дергун; грузовые испытания кранов — пустая формальность; песочек должен идти сам собой… по-щучьему велению, да?

Власюк не знал, куда глаза девать.

Петр Ильич после диспетчерского задержался в кабинете Зубкова, а я вышел. Подождал его, потом не выдержал, пошел в столовую: очень уж есть хотелось.

И уже по пути в столовую вдруг понял, что чувствую я себя сейчас совсем по-другому, чем утром, как-то спокойнее, увереннее. Отчего это может быть?

И сообразил: да от диспетчерского же. Вспомнил сосредоточенное, волевое лицо Зубкова, воодушевленного, будто взлетевшего Петра Ильича, всю атмосферу, ритм совещания — четкий, напористый, боевой! Это же штаб, руководящий всей огромной махиной — портом! Настоящий штаб! И меня приняли в него. Сразу же! Да еще как благожелательно, по-человечески хорошо! И я в какой-то степени приобщился к его работе, включился в нее. Нет, все будет хорошо. Обязательно! И обязательно же расскажу сам Петру Ильичу и Зубкову, как проспал, а потом купался в рабочее время. По-другому теперь будем жить!

Пообедал с аппетитом, плотно, на шестнадцать рублей.

Подошел к порту и тогда только сообразил: что же делать, куда сначала идти? К Дубовику? Если говорить честно, я его просто боюсь. К Власюку? Как-нибудь обойдемся без него. К Петру Ильичу конечно.

Плавкран теперь был со стрелой и крышей. На понтоне около крана стояла полная женщина лет сорока, с золотистой косой, уложенной вокруг головы, — положительная председательница колхоза из кинофильма. Я подошел, поздоровался.

— Здравствуйте, Павел Степанович, — певучим голосом проговорила она, внимательно и доброжелательно глядя на меня красивыми темно-карими глазами. — Я Ермолова, крановщица. Извините, руки грязные…

— Петр Ильич здесь?

— Нет, он уже уехал на песочек. Ждал вас. Просил передать, — уже тише, косясь на кран и придвигаясь ко мне, произнесла она, — если что, вы приезжайте к нему. Хорошо?

— Хорошо. Кран готов?

— Что вы! Машину надо ставить, арматуру на котел вешать, регулировка…

Я вдруг спросил:

— Петр Ильич вас специально оставил?

Она секунду, по-своему, хорошо смотрела на меня, потом улыбнулась:

— Специально. Вам в помощь. Я уже пятнадцать лет крановщицей.

Я сказал:

— Сядем?

Она пошла к борту первая, чуть нагнув голову. Совсем как девчонка на танцах, когда ее приглашают танцевать. Сели рядом. Она уголком смеющегося глаза разглядывала меня.

— Как вас зовут?

— Тетя Таня.

— Раз вас оставил Петр Ильич, вы уж помогите мне. Мне, понимаете, как-то не войти в работу… Я вас прошу.

Она серьезно посмотрела на меня, взяла мою руку в свои и почти шепотом сказала:

— Бросьте, Паша, волноваться. Все мы начинали. Да и потом — здесь же все свои. И вы уже наш. Нам самим инженер вот так нужен! — она провела ребром ладони по смуглой шее.

Я покраснел: она в сарафане, полные руки и плечи у нее голые, высокая грудь, крепкие ноги, сидим колено в колено…

Она поняла и тоже чуть-чуть покраснела, отчего ее загар стал будто темнее, и незаметно отодвинулась от меня. Я вскочил:

— Ну, тогда пошли на край!

Дербенев поздоровался холодно.

Шилов тряхнул челочкой:

— Приветик.

Ермолова спокойно объяснила:

— Петя вешает арматуру, а мы с Сашей ставим машину, — и вопросительно посмотрела на меня.

— Ну что же, — уверенно ответил я, — давайте продолжать.

Ведь никто из них не знает, что я проспал, а потом купался…

Дня три или четыре прошли очень хорошо. Вначале ребята — начинал всегда Дербенев — пробовали чуть посмеиваться надо мной, но Ермолова говорила:

— Петя, кому это ты вчера эскимо так заботливо покупал? Видела, видела!.. Идет рядом и под руку ее взять боится!

Шилов краснел, отворачивался, смущенно бормотал:

— Вы уже скажете, тетя Таня…

Дербеневу она говорила:

— Кто же это, критик Белинский, так делает? Перекосим станину, а если лопнет чугун? Если хочешь других критиковать, самому соображать надо.

И постепенно я втянулся в работу, забыл, что я начальник, и все пошло хорошо. Даже сообразил, как присоединить к котлу предохранительные клапаны новой конструкции. Потом разобрался по чертежу, куда и какие ставить насосы. Ермолова весело поддакивала:

— Ну, спасибо, Павел Степанович. Что бы мы делали, ребята?.. Вот они, чертежики-то, для чего, уважаемый товарищ критик!

Бывают же на свете такие женщины — ласковые, заботливые, будто каждому она мать!

Когда мы трое начинали горячиться, спорить, она ласково, спокойно говорила:

— Ну-ну, ребятки, смотрите не подеритесь.

Шилов быстро взглядывал на ее смеющиеся тепло карие глаза и даже шутил:

— Нет, сегодня что-то неохота.

В обед тетя Таня успевала постирать, что-то зашить. Иногда я видел у нее в руках рубашку Шилова или носки Дербенева. И они оба — даже Дербенев — относились к ней очень внимательно, как-то послушно, будто все время советуясь с ней.

Сама она работала неторопливо, очень ловко, как-то особенно спористо. И никогда я не слышал, чтобы она на кого-нибудь крикнула, вышла из себя.

Все больше нравились мне и Шилов и Дербенев, особенно Шилов. Мое первоначальное представление о нем как о насмешнике-ухаре улетучилось без следа.

Глядя на то, как работает Шилов — большеголовый, остроглазый, коренастый, — я все больше проникался уважением к труду рабочего, все лучше понимал, какое высокое наслаждение и прелесть заключаются в нем.

Барахлил, например, инжектор; до этого с ним бились и Ермолова, и Дербенев… Держал его, обжигая руки, и я. Шилов говорил:

— Он чего-то чихает… Простудился, что ли? А может быть, с похмелья? Дайте-ка его, милашку…

Брал его в руки, зорко рассматривал, прислушиваясь, даже наклонив по-птичьи набок голову. Потом, так ничего и не сказав, начинал разбирать. И каждое его движение выходило особенно ловко, умело; ключ, гайки, болты, детали — так и мелькали в его руках. Разобрав, удовлетворенно говорил:

— Ага, видишь? Кто-то прокладочку справа поставил толще, его и перекосило, — и ласково спрашивал уже у инжектора: — Ну, прошел насморк?

Снова поставленный инжектор гудел мощно, сильно и гнал в котел воду. А Шилов, вытирая тряпкой руки, секунду улыбался, глядя на него.

Постепенно установились у меня хорошие отношения и с Дербеневым. По вечерам, после смены, он обычно не торопился уходить, мне тоже было некуда спешить, и мы часто сидели с ним вдвоем на понтоне, курили. Понял я и его. Стремился критиковать он не потому, что ему не нравилось что-то, а потому, что у него больное самолюбие и жизнь сложилась не совсем удачно. Тетя Таня как-то очень точно сказала о нем: «Еж колючий».

Раз вечером мы сидели с ним на понтоне, опустив в теплую воду босые ноги. Курили, молчали… Солнце медленно пряталось за тот берег, по воде от него бежал багрово-красный ковер…

— Береза-то… — Дербенев кивнул на одинокую березу на далеком бугре того берега, — как девушка в розовом газовом шарфике… — И, неожиданно заволновавшись, вдруг быстро проговорил: — Мне не везет с самого детства: отец умер, мать с другим… Не семья, а горе! Начал хулиганить, из школы выгнали. Девушку одну… ну, полюбил, что ли, — за другого вышла! — и повернулся, посмотрел мне в глаза: — Что я, зря говорю? Что у нас, недостатков нет?

— Ну и переход ты сделал, брат! Почему нет? Да только не из них одних жизнь-то состоит. Даже наоборот!

Он помолчал, потом по-мальчишески упрямо сказал:

— А у меня — из одних!

Я поспешно отвернулся, чтобы он не обиделся на мою улыбку.

6

На четвертый или пятый день, с утра, меня вызвал Власюк.