— Я, Сырцов, не знаю, согласится ли Никита…

— Ты-то согласился.

— Если с пистолетом под ребром, всякий согласится.

— А ты его чем-нибудь другим, Сева, но таким же убедительным.

— Что ты можешь нам гарантировать?

— Тебе — свободу и безопасность. Никите — малый срок, если он не в крови.

— Немного. Но не так уж и мало. Я попробую.

— Не пробуй, просто сделай, Сева!

— Легко говорить.

— И говорить нелегко. — Сырцов передвинулся из угла к баранке и спросил, глядя на коробку малого дворца спорта: — Он на надежном крючке у этой суки, да?

— И про Светлану, выходит, знаешь, — понял Горелов.

— Я же тебе сказал, что знаю все. У него это действительно серьезно или она просто его умелым передком держит?

— Это слишком серьезно, Сырцов.

— Тогда хуже. Но ты попытайся, попытайся.

— Я боюсь, Сырцов. Я боюсь довериться тебе. И не довериться боюсь. Я всего боюсь, Сырцов.

— Давай подумаем, как тебе перестать бояться.

— Ничего придумать нельзя. Мне суждено жить в страхе.

— Странный ты человек, Сева. Ему, видите ли, суждено жить в страхе! Ты что, собираешься жить вечно? Ты — вечный жид, Агасфер? Тебе суждено жить совсем немного, если ты не поможешь мне. И страх кончится вместе с тобой. А если поможешь, кончится всего лишь твой страх.

— Я поговорю с Никитой, — окончательно решил Горелов. — Как мне с тобой связаться?

— Когда ты с ним будешь говорить?

— Сегодня ночью.

— К утру будешь дома?

— Постараюсь.

— Я позвоню тебе ровно в девять.

Черный мотоциклист на скорости под сто вывернулся из-за ограды Лужников и, завалясь в глубоком вираже, отчаянно тормознул. «Сузуки» вскинулся задом, как строптивый, желающий сбросить всадника необузданный конь, но не сбросил и замер метрах в двадцати от мирной пожилой «восьмерки». Черный мотоциклист (черные джинсы, черная рокерская куртка, черный шлем, закрывавший лицо), не давая упасть мотоциклу, циркулем встал обеими ногами на землю и приподнялся в седле.

— Ложись! — заорал Сырцов и, не веря в силу слов, за шиворот кинул Всеволода в щель между сиденьем и приборной доской. А сам, падая затылком, спиной вывалился на асфальт под веселый стрекот автомата «узи».

Длинная очередь крушила стекла вечной страдалицы-«восьмерки». Сырцов перекатился к задним колесам, вырвал «вальтер» из сбруи и, прижавшись щекой к горячему шершавому асфальту, глянул туда, где должен был находиться мотоциклист. Он еще был там, но уже бил кованым башмаком по газам. И автомата уже не было видно: сунул под кожаную куртку. Ничего не скажешь, умелец.

Сырцов подавил в себе томительное желание залепить в удалявшуюся черную спину пару пулек из «вальтера»: вероятность попадания была невелика, да и вряд ли следовало обнаруживать свою готовность к продолжению веселых смертельных игр. Пусть пока черный человек остается в неведении.

Всеволод Всеволодович, присыпанный стеклянной крошкой, продолжал лежать на полу и не проявлял особой охоты вставать.

— Быстро мотаем отсюда! — крикнул ему Сырцов. Закатив глаза под лоб, чтобы увидеть его, Всеволод Всеволодович, по-прежнему лежа, пролепетал, как испуганное дитя:

— Кто это? Как это?

Опять же за шиворот Сырцов вытащил его на волю. Подтягивался опасный, но любопытный народец: бомж, две испуганных до оргазма девицы, гражданин кавказской национальности.

С бриллиантовым блеском и сладким звоном посыпались осколки. Горелов-старший по-собачьи отряхнулся.

— Быстро! Быстро! — торопил Сырцов и действительно быстро зашагал к углу лужниковской ограды и, на ходу и не оборачиваясь, приказал: — Отряхни меня!

Народец восторженно взирал на них до тех пор, пока они не скрылись за углом. Всеволод послушно бил ладонями по сырцовскому пиджаку. Уже за углом взмолился:

— Я не могу на бегу! — потому что Сырцов бежал. И бежал, не отзываясь, до спасительной калитки под метромостом. Бежал и по лужниковским аллеям — туда, к всепоглощающей ярмарочной толпе. Смешавшись наконец с покупавшими и торговавшими, перешел на шаг.

— А почему мы бежим? Ведь он уехал? — задыхаясь от непривычной нагрузки, робко поинтересовался Всеволод. Сырцов остановился, обернулся, подмигнул:

— Потому что другие должны приехать.

— Какие еще другие?

— Те, с которыми я встречаться не хочу, — объяснил Сырцов и облегченно осмотрелся. Их толкали, и это было приятно. Они никого не интересовали, они здесь никому не нужны. Сырцов спросил: — Выпить хочешь, пластун?

— Выпил бы, — признался Всеволод.

В киоске Сырцов приобрел две жестяных трехсоттридцатиграммовых банки с водкой «Петров», две банки тоника и пару гамбургеров. Устроились за высоким столиком. Хотя и неудобно тянуть водяру из минимальной дырки, но тем не менее сразу же споловинили. Уже без напряга запили тоником. Гамбургеров не хотелось.

— Вот так и убивают? — спросил Всеволод.

— Так как раз и не убивают. Мы же с тобой живые и водку пьем.

— Почему он не подошел и не прикончил нас?

— Потому что он знает меня. И понимал, что, если я хоть чуть-чуть живой, он в одночасье может стать мертвым.

Всеволод откусил от гамбургера и немного пожевал. Ждал воздействия крупной дозы. Дождался — стало тепло, уютно, комфортно в этой жизни — и сработал в полную сознанку:

— Никогда не думал, что могу так испугаться.

— То ли еще будет, — открыл перед ним радужные перспективы Сырцов.

— Да сказал же я, сказал, что обязательно поговорю с ним! — прокричал Всеволод.

— Не поговорю, а уговорю, — железным голосом поправил Сырцов.

53

В Троицкое Горелов-страший прикатил еще засветло, в начале одиннадцатого. Пристроил автомобиль на площадке у нефункционирующего уже магазина и шаловливо извивающейся тропкой спустился к причалу. Никого здесь не было: последняя «ракета» на Москву давно ушла.

Он присел на бетонную тумбу и стал смотреть на воду. На ту, что внизу, и на ту, что завоевательно тянулась к горизонту. И слушать звуки, приходившие по воде издалека. Детский смех, шум ветерка, крик чайки, шлеп весел невидимой лодки.

Хотелось, чтобы так было всегда. Но не получалось, потому что покой рвали в клочья невеселые мысли и картинки. Всеволод глянул на часы. До условленных двенадцати еще пятьдесят минут. Вернулся к машине и в бензинно-парфюмерной тишине салона отхлебнул из фляжки «Смирновской». Потом включил музыку. Любимое — классическую симфонию Прокофьева. Дождался финала и вернулся на пристань.

Темь укладывалась на воду. Ее черноту потревожил многопалубный пассажирский теплоход, объявившийся вдали. Теплоход, не приближаясь, повернул и спрятался в устье канала. Темь воцарилась окончательно.

Шум моторки родился в комарином писке. Его писк поначалу был одним из многих, но вскоре перекрыл все звуки и мелодично, со злой настойчивостью застучал по гореловскому темечку.

Моторная лодка бешеным ревом и белым боком обнаружилась у причала как-то внезапно. И вдруг утихла, бортом глухо ткнувшись в резину ската, прикрепленного к бетонной стене. Белая рубашка поднялась в лодке и негромко сказала:

— Ты здесь, Сева?

— Здесь, здесь, — подтвердил свое присутствие Горелов-старший. — Вылезай.

— Я лодку на берег загоню, — решила рубашка, и снова ненадолго застучала моторка. Потом заскрипело где-то рядом. По плотному береговому песку. Всеволод пошел на этот звук.

Никита в шортах и белой рубашке стоял уже на берегу. Вопросительно посмотрели друг на друга брательники и обнялись. Лежа подбородком на плече брата, Никита тоскливо признался:

— Худо, когда тебя рядом нет, Сева.

— А совсем худо станет, когда меня просто не будет.

— Это ты о чем? — недобро спросил Никита, предчувствуя тяжелый разговор.

— Пойдем на травке поваляемся, — предложил Всеволод. — Устал чего-то. Поганый у меня был день, Никита.

Устроились неподалеку на по-ночному уже холодной траве. Всеволод прилег на живот, а Никита сел, вытянув ноги. Помолчали для порядка. Для порядка же Всеволод поделился своими ощущениями: