Мы оба замолчали. Папа потому, что уже сказал все что хотел, а я оттого, что некоторые вещи говорить было еще рано. Я провела с гауптманом Серегиным и его командой месяц, и прошла в их глазах путь от раненой и беспомощной пленницы, которую «пристрелить не поднялась рука», до надежного боевого товарища, которому можно доверять ответственные задания. И это доверие со стороны гауптмана Серегина, падре Александра, фройляйн Кобры и других, знаете ли, дорогого стоит. Не то чтобы я чувствовала себя чужой среди тех людей, которые окружали меня с самого детства – совсем нет. Просто появился некоторый холодок, все более и более усиливающийся при виде тех вещей, которые я считала естественными с самого детства, но которые были совершенно неприемлемы для моих новых друзей.

Я имею в виду рабство, практикующееся повсюду в этом мире и абсолютно неприемлемое для русских. Хотя надо сказать, что мы, тевтоны, довели рабство в этом мире до новых высочайших величин, лишив рабов не только права на свободный выбор места жительства и рода занятий, как в других местах*, но даже права называться человеком, превратив их в какое-то подобие говорящих животных, и херр Тойфель поощрял такое отношение. Но как можно называть животными мою нянюшку Аделин, старого дворецкого Филиппа, который, кажется, был уже неотъемлемой принадлежностью нашего дома и других домашних слуг, которыми был полон наш дом, ведь тевтонами в нем были только я, папа и охрана…

Примечание авторов: *Например, в древних Афинах обязанности полицейских выполняли принадлежавшие городу рабы-скифы, ибо считалось неприличным, если подгулявших в таверне афинских граждан, будут колотить палками другие такие же афинские граждане, призывая при этом к порядку. Нет уж – это занятие для рабов и желательно скифов, потому что те лупцевали скандалистов на совесть и от всей души.

Мысленно внутри себя я вернула всем этим людям человеческое звание – впрочем, как и тем несчастным, что бредут сейчас по дороге в сторону столицы. Но как сказать об этом папе, который, несмотря на все свое широкомыслие, твердо убежден в том, что нам, арийцам, заповедано править людьми низших рас? Исключение в этом правиле он может сделать только для Аделин – и то только отчасти, поскольку изначально не считает женщину равной мужчине, и лишь для меня, своей любимой дочери, делает исключение, так как сам, по известной вам причине, воспитывал меня, будто я мальчик. Как сказать об этом куда более простому чем папа, обер-фельдфебелю Гапке? Как сказать об этом его солдатам-латникам? Не знаю! Возможно, надо все делать постепенно, шаг за шагом. Первым делом их надо освободить от власти их злого господина Тойфеля, затем повести к новому Богу, а уж потом объяснять, что их слуги и работники – это такие же люди, как и они сами. Голова от таких мыслей кружится. Нет, я так не могу, пусть об этом подумают падре Александр и гауптман Серегин, а я займусь чем-нибудь попроще, например отстрелом врагов, и одновременно буду любить тех, кто мне близок.

К Южным воротам мы, как и было рассчитано, подъехали за несколько минут до наступления полудня. Там творилось что-то ужасное – текущая по дороге людская река просто не могла протиснуться в узкий проход воротного проема, перекрываемый опускаемой решеткой, и тем самым создавалось ужасное столпотворение. Орали, размахивая копьями и мечами, охрипшие стражи ворот, и метался ополоумевший от обилия народа привратный жрец херра Тойфеля, назначенный выискивать крамолу среди путешествующих. С удвоенной энергией щелкали бичи надсмотрщиков, выли, предчувствуя свой смертный час, сервы, и почти беззвучно плакали юные «овечки» в фургонах…

Я уже думала, что мы застряли тут надолго. Но магистерская полоса на плаще папы сотворила настоящее чудо – и нас с извинениями и поклонами, вместе с охраной провели через боковую калитку. Единственное неудобство, которое мы при этом испытали – надо было пригнуться, чтобы не задеть потолок головой. Я уже подумала, что вот он – наилучший момент для того, чтобы захватить нас с папой с наименьшим риском, но по ту сторону стены не было ни трех рядов спитцеров, выставивших вперед свои тяжелые пики, ни отряда арбалетчиков, берущих нас на прицел. Я украдкой глянула на часы – время уже почти вышло, и штурмоносец мог в любой момент появиться в небе над Адольфбургом.

И вот я увидела высоко в небе яркую сияющую точку, из которой по воздуху в сторону Главного Храма херра Тойфеля протянулась сдвоенная белая пушистая нить. Там, на храмовой горе, раздался тяжкий грохот и в воздух полетели обломки. Началось! Если бы я сама заранее не знала, в чем там дело, то, наверное, тоже подумала о разгневанном божестве, которое огненными стрелами поражает святотатцев.

Полдень. Капитан Серегин Сергей Сергеевич.

В тот момент, когда снижающийся штурмоносец подлетал к Адольбургу, на часах было уже без трех минут двенадцать. С высоты примерно пяти километров город, расположенный в излучине полноводной реки, был виден как на ладони. Также очень хорошо просматривались ведущие к нему нитки дорог, забитых народом и повозками. Становилось понятно, что строили этот город еще старики-римляне, распланировав его на квадратные кварталы – что среди трущоб, что в районах роскошных вилл. Это вам не Москва с ее радиально-кольцевой планировкой, не Париж, и не Лондон, выросшие на берегах рек из деревень, замков сеньоров и военных лагерей завоевателей.

Это был город, с самого начала строившийся по плану именитыми архитекторами, заранее предусмотревшими все нюансы будущей городской жизни, и сейчас способный вместить не менее полумиллиона жителей.

Но, как сказала Елизавета Дмитриевна, ее разведывательная аппаратура не обнаружила никаких признаков наличия развитой канализационной сети, замену которой должны были представлять проложенные под уклон улицы, являющиеся естественными стоками. Случающиеся регулярно сильные дожди бурлящими потоками воды должны были смывать с них всю дрянь под уклон, в реку или городской ров. Но если стоки под городской стеной засорялись или просто не справлялись с нагрузкой, то расположенные в низинах кварталы затапливались и в течение какого-то времени напоминали зловонные озера, среди которых по пояс в воде бродят промокшие и промерзшие люди в дырявых одеждах. Но это была уже не наша забота.

Постепенно замедляющийся штурмоносец уже нацелился своим носом на большое черное куполообразное здание. Прищурив один глаз, Елизавета Дмитриевна обеими руками держалась за штурвал, все время машинально сдувая со лба непослушную прядь волос. Мне было пора уже идти, поскольку все, что надо, я увидел, и сейчас мое место было там, в десантном трюме, вместе с девками-амазонками.

Но обернувшись в дверях рубки, я еще успел увидеть, как моя любимая с удаления примерно в пять километров сделала по храму херра Тойфеля первый залп главным калибром. Наблюдать залп главным калибром из рубки – это, доложу вам, совсем не то, что видеть это же с земли. Штурмоносец содрогнулся, будто машина, наехавшая на камень. Толстенные – наверное, по полметра в обхвате – инверсионные следы выросли, казалось, прямо из носа корабля и тут же ушли куда-то в сторону; а от храма, казавшегося на таком расстоянии игрушечным макетом, полетели микроскопические обломки. Как бы Елизавета Дмитриевна не перестаралась и не завалила бы нахрен всю конструкцию Главного Храма херра Тойфеля вдребезги и пополам – выкапывай потом его филактерий из-под руин… Пока я бежал, корабль содрогнулся еще три раза – женушка моя явно развлекалась как могла. После последнего толчка, когда я уже был в десантном трюме, возникло странное ощущение разворачивающегося под ногами пола, и это вызвало у меня легкое головокружение.

– Внимание, – загремел усиленный динамиками голос моей любимой, а над десантным люком зажглись три красные лампы, – приготовиться! До десантирования десять секунд. Десять, девять, восемь, – лампы стали желтыми, – семь, шесть, пять, четыре, – цвет ламп изменился на зеленый, – три, два, один. Пошел!