— А кто же из вас, любопытно было бы знать, рассказывал о давних годах? — спросила Нилима. — Он или ты?

— Если хочешь, это я рассказывал о давних годах, — сердито ответил Харбанс. — У тебя есть возражения?

— А как ты сам полагаешь? Ты будешь за глаза хаять меня, рассказывать обо мне всякие небылицы, а я не смей и возразить? — В тоне Нилимы звучала какая-то странная беззаботность. Слегка пошатнувшись, она сделала шаг ко мне и продолжала: — Значит, мой милый супруг решил сегодня поведать тебе, какая я негодяйка! И сколько волнений пришлось перенести из-за меня этому бедняжке! Ах-ах-ах!

— Ты опять сегодня пришла пьяная! — Харбанс весь побагровел от негодования. — Как тебе не стыдно!

— Пьяная или нет, тебе-то какая забота? — ответила Нилима, с вызовом вскинув голову. — У дочери моей сестры сегодня день рождения. Я была у сестры в гостях. Чем меня там кормили, то я и ела, чем меня там поили, то и пила. При чем тут стыд? Но, конечно, ведь ты вправе все сказать! Ты ведь у нас судья, а я обвиняемая, которую ты в любой момент можешь вызвать на допрос. Но смотри же, мне эта твоя милая манера очень не нравится! Ты не смеешь так разговаривать со мной!

Я опасался, как бы Харбанс в припадке гнева не натворил чего-нибудь лишнего. Но он овладел собой и только сухо заметил:

— Вот что — иди переоденься и ляг спать!

— Когда захочу, тогда и пойду, — дерзко ответила Нилима, садясь на стул. — А если захочу спать, то, наверно уж, сначала переоденусь, не так ли? В одежде не лягу. Для этого я обладаю достаточной культурой!

И, привалившись к спинке стула, она закрыла глаза и рассмеялась.

— А понимаешь ли ты, что все, что ты сейчас делаешь, отнюдь не свидетельствует о твоей культуре? — спросил Харбанс со смешанным чувством негодования, отчаянья и бессилия.

— А то, что ты сам сейчас делаешь, это культура, да? — Нилима опять засмеялась. — Твои речи обо мне, у меня за спиной — это культура? Да и вообще, кто из нас может похвалиться своей культурой? Вот, к примеру, этот твой журналист — он всегда культурен? Спроси-ка его, как он поступил, когда я однажды попросила его прийти к нам — он пришел на мой зов или предпочел исчезнуть, чтобы вдруг появиться здесь через девять лет?

— Сейчас же закрой рот и отправляйся спать!

Харбанс подошел к ней, крепко взял за плечо и поднял со стула.

— Мой рот закрыт, — с озорством парировала Нилима. — Вот! — Она высунула кончик языка и снова спрятала его. — И я ухожу отсюда. — Она направилась к двери, но тут же обернулась и продолжала — А ты сиди здесь и рассказывай людям обо мне всякие выдумки! Но знай, что мне такая культура не по вкусу!.. Ну, пока, журналист!

И, игриво помахав мне рукой, она отправилась в свою спальню.

— Видишь? — сказал мне Харбанс в совершенном отчаянье и как-то безвольно опустился на стул.

Некоторое время мы молчали. Потом он вдруг поднялся с места и заговорил:

— Наверно, тебе тоже пора спать. Выключить свет?

— Да, пожалуйста, — согласился я. — Глаза немного устали.

— Тебе ничего не нужно? — спросил он, протянув руку к выключателю.

— Нет, ничего.

— Если что-нибудь будет нужно, скажи мне. Кувшин с водой на веранде, ванная в той стороне.

И, выключив свет, он ушел в соседнюю комнату. Я ожидал, что сейчас же Харбанс и Нилима продолжат свою ссору. Но ничего подобного не произошло. В доме воцарилась тишина. У меня опять сильно заболел позвоночник. Я еще долго ворочался в постели без сна.

Когда утром вы просыпаетесь и постепенно, с трудом начинаете понимать, что находитесь не у себя дома, а в чужой квартире, на душе у вас сразу становится как-то неуютно. Вы настолько привыкли даже к неудобствам собственного жилья, что утром испытываете потребность в них. Самый комфорт чужого дома кажется вам не совсем уместным, чуть ли не обременительным, и оттого в известном смысле он обращается для вас в свою противоположность. Именно это чувство испытал я, едва открыв глаза, когда сейчас же появился Банке и поставил на изящный столик из полированного тика чашку горячего чая. В мою комнатушку по утрам доносились снизу рев и громыханье мощных грузовиков, развозивших продукцию компании «Содовая вода». А сейчас вместо этого нестерпимого шума из соседней комнаты до меня доносились вперемежку тихий перестук маленького барабана-табла и ритмичное позвякиванье ножных бубенчиков. Приподнявшись в постели, я поднес к губам чашку с чаем и вдруг явственно ощутил, что уже начался день и я ужасно заспался. На обеденный стол, пробившись в щель между шторами, падал яркий солнечный луч. Судя по оставшимся на столе немытым тарелкам и чашкам, в доме давно уже позавтракали.

Как только Банке принес в соседнюю комнату весть о том, что я проснулся, бубенчики и барабан смолкли. Некоторое время я слышал, как Нилима тихонько разговаривала с каким-то человеком. Потом он, видимо, ушел. Я догадался, что это был барабанщик, аккомпаниатор Нилимы. Через минуту она вошла в комнату, позвякивая ножными браслетами, унизанными бубенчиками.

— Ну, проснулся? — воскликнула она, усаживаясь на стул рядом с моей кроватью.

— Да, как видишь.

— Хорошо спал?

— Не очень. Всю ночь ныл позвоночник.

— Харбанс настаивал на том, чтобы тебя разбудить к завтраку, а я все-таки решила подождать, пока ты сам проснешься, и уж тогда напоить чаем.

— Как, Харбанс уже ушел?

Мне было немного совестно — пока я нежился в постели, добрые люди успели собраться и даже уйти на службу!

— Часа полтора назад. — Нилима принялась снимать ножные браслеты. — В десять ему полагается быть на службе, а теперь уже половина одиннадцатого. Арун тоже ушел в детский сад.

Я не знал точно, где работает Харбанс, но слышал, что он имеет отношение к каким-то секретным бумагам. Он говорил, что не занимает в той конторе постоянной должности и потому опасается, что рано или поздно все равно лишится работы. Насколько я понял, в его обязанности входило давать консультации по поводу всякого рода исторических документов.

— Мне бы тоже следовало проснуться пораньше, — виновато сказал я Нилиме. — Утром я должен был раздобыть в одном месте кое-какую информацию, а в половине одиннадцатого приехать в редакцию и составить отчет для шефа.

При этих словах боль в моем позвоночнике снова напомнила о себе.

— Поясницу что-то ломит, и жар в голове, — пожаловался я Нилиме. — Видно, потому и проспал все на свете!.. А в общем-то, признаться, недурно было бы сегодня немного отдохнуть от газетной сутолоки. Вчера, кстати, я намекнул шефу, что чувствую себя неважно.

— Вот и отлично! — обрадовалась она. — Сейчас я сама позвоню к тебе в редакцию. А хочешь, мы пошлем туда записку — Банке мигом доставит. Действительно, если плохо себя чувствуешь, нужно передохнуть денек-другой. Во всяком случае, от нас ты долями уйти здоровым, — а то еще станешь потом рассказывать, что довольно было провести у нас ночь, как сразу и с ног свалился! — Она засмеялась.

Молчаливым кивком я согласился с ней. Мне никак не доставало решимости, чтобы немедленно встать с постели, умыться и с ходу опять окунуться в шумную городскую жизнь.

— Ну что, позвонить? — повторила Нилима.

— Пожалуй. Скажи, что мне нездоровится.

— Вот и правильно, — сказала она, решительно вставая со стула. — Полежи, отдышись чуть-чуть. Сейчас я дам тебе лекарство. Станет тебе получше, можем пойти прогуляться в Окхлу[65]… Бывал ты там когда-нибудь?

Я отрицательно помотал головой.

— Нет, не бывал. Но слышал, что это очень хорошее место.

— Правда, хорошее, — подтвердила она. — Сейчас принесу таблетку. Уж видно, тебе на роду написано у меня лечиться! — Подумай, она добавила: — Я позвоню Харбансу, что ты на весь день останешься у нас, — если хочет, пусть приезжает обедать.

С тех пор как после долгого отсутствия я снова вернулся в Дели, чрезвычайно редко выпадали дни, когда я мог позволить себе роскошь ничего не делать, а только есть, гулять и разговаривать о чем вздумается. Впрочем, на этот раз мой свободный день оказался столь насыщенным впечатлениями, что запомнился мне надолго. Известно, что случаются дни, до отказа наполненные событиями и делами, но в целом их значение для нас ничтожно. Мы твердим, что нам некогда дохнуть, на самом же деле нами не прожито по-настоящему ни минуты, мы лишь прибавили еще сутки к безвозвратно ушедшему времени, совершили еще один оборот вокруг все той же оси. И напротив, порой внешне бессобытийный и бездеятельный день может вместить в свое невеликое пространство такой значительный кусок жизни, что его с трудом охватывает наше сознание. Он как бы вбирает в себя смысл и содержание множества других, более ярких дней. Так случилось и теперь. Начало всему было положено для меня в тот самый момент, когда минувшим вечером Харбанс погасил лампу и приступил к рассказу о лондонских временах. Не успел я впитать в себя краски и запахи его долгого повествования, как на меня накатилась волна новых, не изведанных прежде ощущений и чувств, и мне стоило немалого труда вместить их в себя. Думал ли я, трясясь прошлой ночью в редакционном фургоне, что следующие сутки подарят мне редчайшую возможность заглянуть в самые потаенные уголки чужого душевного мира?…