— Если ты расскажешь мне все-все без утайки, я навсегда забуду этот разговор.

— Но я и рассказала тебе все без утайки!

— Ты говорила, что когда он пришел к убеждению, будто получит от тебя все, что пожелает, ты сейчас же отдалила его от себя. Но как он пришел к такому убеждению? И что было между вами такое, чему пришлось поставить предел?..

И вот пять дней, пять ночей подряд Харбанс дотошно, как ученый в лаборатории, оснащенной множеством приборов, исследует поведение Нилимы в Париже. Как и в какой степени поощряла она этого артиста? Не собирался ли он жениться на ней? Если бы она решила сейчас вернуться в Париж, то не ради ли встречи именно с ним? Где они жили в Париже эти три дня? Чем они занимались? Где проводили утро, полдень, вечер? На что тратилась каждая минута их совместного пребывания там? На сколько часов или минут она оставалась одна и сколько времени проводила вместе с этим человеком? А этот артист — он тоже прилетел в Лондон тем самолетом, что и она? Если не прилетел, то не ждет ли он ее в Париже? Что послужило истинной причиной ее возвращения? Может быть, она вернулась лишь из боязни быть осужденной обществом? Или из-за любви к матери, к своим сестрам? Или и в самом деле из нежелания потерять его? И с какими мыслями вернулась она к нему? Что это было: жалость, или чувство долга, или еще что-нибудь? И какие эмоции испытает она, если теперь он решит расстаться с ней? Чем будет для нее это — счастьем или бедой? Не испугалась ли она своей беззащитности перед жизнью? А что было бы, окажись у нее в те дни необходимые средства — не предпочла бы она с радостью одинокую жизнь? Понимает ли она в достаточной мере теперешние свои стремления? Привлекает ли ее семейная жизнь? Нет ли у нее потребности быть такой же вольной, как цыгане? Будет ли она удовлетворена жизнью с ним? И не возникнет ли в ней когда-нибудь желание освободиться от замужества? Способна ли она разделить с ним судьбу при его нынешнем материальном положении? Хочет ли она провести всю жизнь здесь, в Англии, или для нее лучше как можно скорей возвратиться на родину? Что подумает она, если теперь он будет против ее увлечения танцем? Что для нее самое главное в жизни? Верит ли она по-настоящему в него, в его жизнестойкость, в его творческие способности? Может ли она целиком положиться на него?…

И Нилима отвечала ему одно и то же: нет, она ищет в нем не временного прибежища, она хочет жить в его доме, ей нужна его любовь. Да, она прожила эти три дня в Париже без него, но ведь она ни в чем ему не изменила. Этому бирманскому артисту она не предоставила свободы в такой степени, чтобы теперь сожалеть об этом или раскаиваться. Да, конечно, в ее душе тогда происходила борьба — ей необходимо было решить, следует ли им расстаться навсегда, потому-то она и провела так много времени в его обществе. Она долгие часы гуляла с ним по Парижу, и ей хотелось ощутить в этих прогулках хоть частицу истинного счастья, но каждую минуту ее терзала неведомая душевная боль. И за три дня она успела уяснить себе до конца, что, даже расставшись с Харбансом, не сможет окончательно освободиться от него.

«Банс, я навсегда, до конца жизни хочу оставаться с тобой, и только с тобой, — снова и снова твердит она. — Но мне недостаточно одной лишь еды, питья да прогулок. Мне нужно еще что-то сверх этого. Не знаю, быть ли мне выдающейся танцовщицей, но я до страсти желаю сделаться ею. Я помню Майсур — то была бесконечная, изнурительная работа, но в ней я забывала себя. И если я уставала до полного изнеможения, мне было радостно — значит, день этот был прожит не зря. Ты знаешь: до встречи с тобой я не чувствовала в себе столь жгучего честолюбия. Ты сам пробудил его во мне!.. А теперь я далеко ушла по этой дороге, я не смогу больше быть просто домашней хозяйкой, чего, возможно, хотелось бы тебе. Ради тебя я готова на все, но только не на это! Во мне нет терпения, чтобы молча ждать еще несколько лет. Все острей во мне сознание, что годы уходят, а я ничего еще не успела совершить. И если я что-то упущу теперь, мне никогда этого не наверстать. У меня нет времени, каким располагает девятнадцати-двадцатилетняя девушка. Ты должен это понять… И если ты намерен препятствовать мне, то знай, что в своем отчаянье я могу решиться на все. Теперь тебе остается одно — вести меня вперед по пути, который ты сам же мне указал. Я прошу тебя об этом со всей настойчивостью, со всей страстью своей души… Да, я не могу жить вдали от тебя. И не толкай меня на дорогу, которая уводит от тебя…»

Закончив столь скрупулезное исследование в своей «лаборатории», Харбанс в течение нескольких дней размышляет над его результатами. Ему начинает казаться, что он, пожалуй, и в самом деле требует от жизни больше, чем имеет на то прав. Нилима уже выбрала свой путь, а он все еще блуждает в тумане. Требования Нилимы определенны и ясны, его желания расплывчаты и беспредметны. Вправе ли он предписывать кому-то принести в жертву определенное ради неопределенного? Разве не ощущал он всегда неясности собственных целей? Разве не надеялся он добиться осуществления их именно с помощью Нилимы? Зачем же ставить препятствия на ее пути, не лучше ли оказать ей теперь всемерную поддержку и найти в этом собственное духовное удовлетворение? Какой эгоизм — требовать жертвы от Нилимы! Разве не следует ему совершить ту самую жертву, какую он ждет от нее?..

И в тот первый ясный день, когда солнечные лучи, прорезав туман, ласково осветили склоны холма, на котором они жили, в душе его созрело окончательное решение, — чего бы это ему ни стоило, он станет верной опорой для Нилимы. Он забудет о себе, и пусть ярко заблещет талант Нилимы!..

С этого дня начинается новая полоса в их жизни. Нилима безоговорочно вступает в труппу Умадатты, Харбанс берет на себя обязанности администратора, и они отправляются в Европу на гастроли. Париж, Мадрид, опять Париж, затем Бонн, Женева, Берн, а оттуда дорога лежит в Западный Берлин…

Театр, импресарио и антрепренер. Коммерческая сторона мира искусства. Сегодня ссора с собственным импресарио, а завтра антрепренер театра под шумок присваивает выручку. По незнанию языка плохо понимая друг друга, все эти лица постоянно вступают в длительные препирательства между собой. Слово «бхарат-натьям» означает для них не искусство, а некое экзотически странное развлечение, наподобие известного фокуса с веревкой, которым индийские йоги и факиры поражают иностранцев[63]. Для тамошней публики Индия — это прежде всего слоны, змеи и фокус с веревкой. И вот теперь — индийские танцы, как новое звено одной и той же цепи. Глубокие чувства, тончайшая игра, изощренные му́дры[64] для западного зрителя всего лишь забава, «Катхакали» — просто танец живых, ярко одетых кукол. В таком случае успех представления зависит от того, как поставлена реклама. Вот новый импресарио и твердит без конца о важности рекламы. В Женеве измученный разговорами о рекламе Харбанс вступает в ожесточенную стычку с ним. По приезде в Берн обнаруживается, что импресарио еще загодя получил от театра аванс. Труппа оказывается без средств. Артисты требуют от администратора труппы денег. Директор театра, выдавший аванс, настаивает на представлении. Артисты не желают выступать, пока им не выплатят деньги. Харбанс шлет импресарио телеграмму за телеграммой, но ответа нет. В споре с директором театра дело доходит до драки. Наконец, он соглашается выдать немного денег после представления. Артисты готовы выступить. Но реклама была организована неудовлетворительно. Билеты раскупаются с трудом. Директор театра, нарушив данное слово, платить отказывается. Снова начинается ссора. В конце концов вся труппа с опустошенными карманами, но в переполненном грузовике мчится в сторону Западного Берлина. Все недовольны Харбансом — ведь видно же, что он не может быть дельным администратором, оттого у них все так плохо! Кто-то утверждает, что Харбанс наверняка в сговоре с импресарио, что они просто-напросто поделили между собой не выплаченный актерам аванс. Умадатта потрясен случившимся, он почти без чувств. Это самые неудачные его гастроли в Европе… Нилима всеми средствами пытается подбодрить его. Она тоже вслух негодует на Харбанса. Зачем он выбрал в импресарио жулика? Неужели у него самого недостает практической хватки и расчета, чтобы все организовать как следует? Умадатта то и дело вспоминает прежнего своего администратора, уволенного из-за Харбанса, который теперь, словно потерпевший поражение полководец, понуро сидит, отвернувшись от всех. Но душу Харбанса терзает боль, о которой никто и понятия не имеет. Ему хочется немедленно, сию же секунду, бежать отсюда, бросив эту недостойную компанию. И они еще называют себя служителями прекрасного! О, неужели за великими свершениями искусства всегда скрываются столь ничтожные, мелкие цели? Неужели причастность к нему не окрыляет душу человека? Неужели вот это все и входит в понятие высокого призвания художника? Это и есть то самое, что называют эстетическим кредо творца прекрасного? Какие же у них всех ничтожные, корыстные интересы! Неужели эти люди, погрязшие в болоте своих эгоистических побуждений, неспособны понять, что жизнь не состоит из одних лишь удач? Разве не ради них перенес он столько хлопот и волнений? Разве не ради них боролся с целой сворой ничтожных дельцов от искусства?.. И вот награда — они возводят на него эту нелепую, оскорбительную клевету! Как, неужели этим и обернулось то высокое стремление, ради которого он, бросив все дела, блуждает со сборищем случайных людей по чужим странам? Нет, он жестоко ошибся, он запутался в липких и грязных сетях! Но разве нельзя единым махом, в минуту, высвободиться из них?..