— Ты ненормальная!
Он гладит ее по голове, словно желая этим отогнать от нее недобрые мысли.
— Правда, я совсем с ума сошла! — Она еще тесней прижимается к нему. — Я сошла с ума еще до этой поездки. Нет, это началось еще в Дели, до твоего отъезда. И теперь, по дороге из Мадрида, я все время думала — каким бы ты был счастливым, уйди я с твоего пути. Я, только я помеха тебе во всем! Не будет меня, и прекратятся твои мучения. Ты найдешь свое счастье с кем-нибудь другим… С какой-нибудь хорошей девушкой вроде Балы или Шуклы…
— Ну, что это ты болтаешь? — Тело Нилимы в его объятиях снова напрягается. — Зачем ты сейчас упомянула Шуклу? Тебе не стыдно говорить так о родной сестре? Да, я люблю ее, но… но… как любил бы свою дочь…
— Нет, я знаю, Банс, я все знаю! — В каком-то внезапном порыве она стискивает его в объятиях. — Ты не нашел во мне женщину, которую смог бы полюбить всем сердцем. Оттого ты так мечешься… Ты не хочешь говорить о другой женщине, ты не хочешь любить другую, но я знаю, ты стремишься к чему-то такому, чего не обрел во мне. Вот почему ты всегда так печален, так легко раздражаешься, вот почему тебе нейдет на ум твоя работа. Всем сердцем я сочувствую тебе. Я знаю, в тебе живут высокие идеалы, но они рушатся из-за меня. А я ничего не могу поделать, ничем не могу помочь. Мне не дано изменить себя. Ведь во мне тоже живет нечто такое, что я люблю в себе и от чего не в силах отказаться. Ты сам разжег во мне это пламя. А теперь, когда это пламя целиком завладело моей душой, ты хочешь, чтобы по собственной воле я освободилась от него! Нет, я не могу это сделать! Ты сам указал мне путь, и я так далеко по нему ушла, что мне уже нельзя вернуться — ни по твоему приказу, ни даже ради твоего счастья. И я рассудила так: если я смогу жить вдали от тебя, это будет высшим благом для нас обоих…
Тело Харбанса разочарованно обмякает. Рука его невольно отстраняется от волос Нилимы, которые он только что ласково гладил. А она торопится высказать все до конца:
— Вот почему я решила остаться в Париже. Там я изучила бы европейские танцы и навсегда затерялась бы в водовороте парижской жизни… Но потом мне стало казаться, что у меня не хватит духу так поступить, что я не смогу жить без тебя…
— Это значит, что до сих пор ты так и не сумела меня понять, — тихо произносит Харбанс. — Как могло прийти тебе в голову, что мне хочется освободиться от тебя? То, к чему я стремлюсь, есть нечто совсем другое…
— Но я не понимала, чего ты хочешь, — спешит выговориться Нилима. — Я знала одно — во мне нет того, к чему ты стремишься. Ты всегда грустен, и это мне не по сердцу. Я хочу видеть тебя счастливым, потому что мне и самой хочется счастья. Не в моем характере грустить и печалиться, и мне тяжело видеть рядом с собой человека, который постоянно чем-то удручен…
— Значит, ты все-таки рассчитывала остаться в Париже и начать там новую жизнь без меня? — перебивает ее Харбанс. Ему опять приходит на ум тот артист-бирманец. Не хотят ли запутать его в сетях лживых речей?
Нилима молчит, думая о чем-то своем. Потом продолжает:
— Я должна рассказать тебе все. Там, в Париже, мне думалось: отчего бы не попытаться найти какой-нибудь способ покончить с зависимостью от тебя? Во всем, даже… даже в любви. Ты уже знаешь, наверно, что в Париже остался еще один артист из нашей труппы. Так вот… Это я заставила его остаться.
Харбанс настораживается.
— Хочешь, я расскажу тебе все-все по порядку? — спрашивает Нилима.
— Надеюсь, ты ничего не пропустишь? — откликается Харбанс.
— Ну вот, я уже сказала тебе, что сама заставила этого человека остаться со мной. Он во всех отношениях заурядная личность. Когда ты увидишь его, то, пожалуй, даже удивишься, что я имела дело с таким тупицей. Он и в самом деле ужасно глуп, тут нет сомнений. Но меня привлекли в нем его искренность и простота. Он с покорностью раба кидался исполнять любое мое желание. И мне это очень, очень нравилось. Я думала: вот кто ценит меня по-настоящему!..
— Так, значит, ты с ним…
Харбанс начинает нервно покусывать губы.
— Я же обещала рассказать тебе все и ни в чем не погрешить против истины. — Нилима подпирает голову ладонями, она говорит как обвиняемая на допросе. — Мне хотелось попробовать освободиться от тебя и самой обрести свободу. Я решила тебе изменить, чтобы эта измена стала поводом для нашего отчуждения. Но я не смогла это сделать.
Силы ее слабеют, она ищет поддержки и снова пытается спрятать лицо на груди Харбанса. Но не находит желанной опоры — Харбанс резко поднимается и садится в постели.
— Почему ты ушел? — спрашивает она. — Ты не веришь мне?
— Нет, просто так, — отвечает он, — продолжай.
— Кажется, ты мне не веришь…
— Тебе только кажется! Ну, продолжай же.
— Я уже все сказала. Мы гуляли с ним — по Лувру, по набережной Сены… Мне хотелось забыться, я искала какого-то опьянения. Но я не была вольна над собой, я это чувствовала. При всем желании я ничего не могла с собой поделать. И вот, когда он наконец поверил, что настало время получить от меня то, на что он надеялся, я отстранила его от себя. Тогда-то я и дала тебе телеграмму, в которой просила выслать мне билет на самолет и десять фунтов стерлингов, хотя и знала, что у тебя нет таких денег. Мне нужно было знать, насколько ты нуждаешься во мне, готов ли ты ради меня выдержать такое неожиданное испытание. Когда пришел твой перевод — три фунта, у меня дрогнуло сердце. Я решила не возвращаться к тебе. Но какая-то сила заставила меня немедленно отправиться в аэропорт. Даже оказалось свободным место в самолете, будто кто-то заранее позаботился о моем возвращении к тебе. Когда я поднялась по трапу в самолет и заняла свое кресло, мне окончательно стало ясно, что расстаться с тобой и жить от тебя вдали я не в силах… Банс, ляг, пожалуйста. Не нужно сидеть. Мне это не нравится…
Но он не ложится, напротив — совсем вылезает из постели. От холода зубы его выбивают противную дрожь.
— Куда ты? — спрашивает Нилима.
— Никуда. Сейчас приду.
Он выходит на балкон. По-прежнему сыплется с неба туманная изморозь. Тот же мрак. Жгучими иглами колет тело сырая стужа. Он втаскивает с балкона мокрый стул, обтирает его и садится.
— Банс!
— Спи. Я лягу позже.
— Зачем ты сидишь там, в такой холод?
— Я сказал тебе, не хочется спать.
Нилима тоже встает с постели, подходит к нему.
— Банс, ты должен мне сказать…
— Что?
— Если ты считаешь, что мне лучше было бы совсем остаться там, я и сейчас…
— Ты можешь сделать мне одно одолжение?
— Какое?
— Прекрати этот разговор и постарайся уснуть.
Нилима опускается перед ним на корточки и кладет голову ему на колени.
— Банс, завтра же утром я уеду отсюда… На несколько мгновений ее глаза встречаются с блуждающими в туманном мраке глазами Харбанса. — Ну, скажи, мне лучше уехать?..
Веки Харбанса то закрываются, то открываются.
— Ты сама этого хочешь?..
— Если бы хотела, не вернулась бы…
Взгляд Харбанса снова блуждает где-то в тумане.
— Скажи, мне уехать? — спрашивает Нилима.
Харбанс прячет лицо в ладони.
— Ты рассказала мне не все, — говорит он.
— Нет, я рассказала тебе все.
— Все-все?
— Если бы я захотела, могла бы и ничего не рассказывать. Но я знала, что иначе нельзя. Я ничего не смогла от тебя утаить. Я рассказала все, и вот потому ты теперь…
— Ты все-все мне рассказала?
Остро уязвленная его недоверием, она отшатывается от него и поднимается в полный рост.
— Мне следовало бы знать, что ты не поверишь.
Харбанс смотрит на нее таким взглядом, будто она вот-вот покинет его.
— Почему ты встала?
— Ты же сам сказал, что тебе нужно побыть одному.
— Нет, я должен сейчас же поговорить с тобой.
Нилима снова опускается на корточки. Черты ее лица едва угадываются в ночной тьме, лишь глаза видны ясно и отчетливо. Харбанс столь пристально вглядывается в них, словно перед ним два живых существа и ему предстоит рассмотреть под микроскопом их едва уловимые движения.