— Прекрасная мысль! — откликнулся я и тут же пожалел о своих словах, — прежде я рассчитывал после ужина уйти отсюда совсем. Но, взглянув в лицо Харбансу, я понял, что все равно не решился бы так поступить.
Когда мы вернулись, Нилимы уже не было. Во время прогулки мы не сказали друг другу ни слова, в молчании прошел и ужин. Только я иногда чихал, немного простыв на свежем воздухе. После ужина я переоделся в пижаму и с наслаждением, хорошенько закутавшись в одеяло, улегся в приготовленную для меня постель. Харбанс надел халат, закурил сигарету и сказал:
— Пожалуй, мы здесь и потолкуем с тобой.
— Конечно, конечно.
Я приподнялся в постели и подложил под спину подушку.
— Свет погасить? — спросил Харбанс.
— Да, если хочешь.
— В темноте лучше разговаривается, — заметил он, поворачивая выключатель, и сел на свою постель. В темноте слабо светились только тлеющие кончики наших сигарет.
— На чем я остановился? — спросил Харбанс.
— На том, как ты проводил Нилиму на поезд, следующий до пристани, и вернулся домой.
— Ах да!..
Он вздохнул. Холодный сумрак комнаты вновь начал заполняться чем-то осязаемым и весомым. Моя душа вернулась к туманным видениям, в которых оживала чужая жизнь в незнакомой мне стране… Прошли не двадцать, а уже двадцать четыре дня, как Нилима уехала из Лондона. И за все это время она прислала только два письма, Харбанс же написал ей шесть или семь, не говоря уже о том, что чуть ли не каждый день он справлялся о делах труппы в Индийском посольстве. Тон второго письма Нилимы был неожиданно равнодушен и даже сух. С мучительным нетерпением ждет теперь Харбанс пусть уж не приезда Нилимы, но хотя бы короткой весточки от нее. Его душу начинает охватывать неясное чувство страха. О диссертации не хочется и думать…
Наконец, на двадцать пятый день он узнает через посольство, что труппа Умадатты сегодня прибывает в Лондон. Сначала он ждет Нилиму дома, потом не выдерживает и отправляется в посольство. Артисты уже вернулись из Парижа. Но организаторы гастролей не спешат с выплатой денег, а потому Умадатта от беспокойства не находит себе места. С большим трудом добивается он выплаты актерам и музыкантам хотя бы части полагающейся им суммы. Но Нилимы среди этих людей нет! Замученный хлопотами Умадатта только и смог объяснить Харбансу, что Нилима в момент их отъезда тоже была на вокзале, но почему-то не села в поезд. Вместе с ней остались еще два актера — сикх-барабанщик и бирманец-танцовщик. Харбанс ужасно волнуется. Волнение его возрастает еще больше, когда становится известно, что в Париже Нилима денег не получила. Разочарованный и расстроенный, возвращается он домой. Уходя в посольство, он сказал хозяйке, что вернется вместе с Нилимой. И теперь старуха, стоя на веранде, с любопытством ожидает их появления. Увидев Харбанса, она спрашивает:
— А твоя жена? Разве она не приехала?
— У нее в Париже дела, пришлось задержаться, — сбивчиво объясняет он. — Она приедет завтра, ночным поездом.
— Уж не бросила ли она тебя? Говори правду! — с усмешкой допытывается хозяйка. — А ты без нее такой беспомощный, ну точно как брошенное дитя.
— Она приедет завтра, — настойчиво повторяет он, спеша отделаться от дальнейших расспросов, и поднимается в свою комнату. Но в душе его царит смятение. Он не может ни читать, ни спокойно сидеть на месте, ни спать. И очень скоро он снова уходит из дому. К «мамочке». Он давно не бывал у нее. Миссис Чаола и ее дочь не понравились Нилиме. После ее приезда добрые отношения с ними разладились. Но теперь, предупредив миссис Чаолу по телефону, он идет к ним. Эй-Би-Си как раз приготовила свежий пудинг по какому-то новому рецепту. Она выглядит намного лучше прежнего и ведет себя абсолютно нормально. Харбанс долго сидит у них, охотно поддерживая разговор. Даже выражение глаз Эй-Би-Си стало совсем другим. Миссис Чаола рассказывает, что в последние три месяца дочь перестала метаться, кричать и плакать. Бала беседует с Харбансом тепло и дружелюбно. В ее речах сквозит такая подкупающая наивность, что он готов провести здесь хоть всю ночь. Бала без конца расспрашивает его о Нилиме. Узнав, что Нилима должна была вернуться, но почему-то не приехала, Бала вздрагивает.
— Почему? — с неподдельным ужасом спрашивает она. — Почему твоя жена не приехала?
— Что я могу сказать? — отвечает Харбанс. — Вот приедет, и узнаем.
— Когда же она приедет?
— Завтра, вечерним поездом.
— Ты пойдешь встречать ее?
Он кивает головой. Она с минуту молчит. Потом восклицает:
— Удивительно!
— Что удивительно? — в беспокойстве спрашивает он.
— Да то, что она осталась там одна и даже не прислала тебе письма.
— Завтра все будет известно, — говорит он печально.
Этот короткий диалог окончательно выбивает его из колеи, и, почувствовав, что он не в силах усидеть на месте, он неожиданно начинает прощаться с хозяевами…
— Тебе не холодно? — внезапно прервав рассказ, спросил меня Харбанс. Это, наверно, потому, что в продолжение его рассказа я несколько раз громко чихнул. Голову клонила книзу свинцовая тяжесть, в руках растекалась противная слабость. У меня явно был жар.
— Нет, ничего, — поспешно ответил я. — Немного продуло в дороге, потому и расчихался. Не обращай внимания. Я вообще легко схватываю насморк.
— Хочешь, дам аспирин или еще что-нибудь?
— Нет, спасибо, пока не надо. Ты продолжай.
— Ляг и опусти голову на подушку.
— Не беспокойся, все в порядке. Пожалуйста, продолжай.
Я поплотней закутался в одеяло, положил голову на подушку. Харбанс поджал под себя ноги и стряхнул с сигареты пепел.
— Итак, на другой день ты пошел на вокзал встретить ее? — напомнил я.
Кончик сигареты вспыхнул во мраке и померк.
— Да, я пришел туда задолго до прибытия поезда, — продолжал Харбанс.
— Ну? И что же?
В темноте перед моими главами простерлись вдаль от перрона сверкающие полюсы рельсов. Теперь у меня болел даже позвоночник. Я подсунул под спину руку.
Вокзал Паддингтон. Поезд опаздывает уже на полчаса. Харбанс беспокойно вышагивает по платформе — от одного ее конца до другого и обратно. Его замерзшие руки засунуты в карманы пальто. Кроваво-красные огни светофоров смотрят на него сердито. В свете сигнальных огней рельсы кажутся бронзовыми, они совсем как раскаленные прутья, прожигающие грудь темноты. Вокзал почти пуст, жизнь едва теплится в нем. Поодаль стоит какой-то человек с короткой сигарой во рту, еще дальше — женщина, прячущая лицо в шарф, из-за которого видны лишь ее нос да глаза. Из вокзального бара доносится пьяный хохот… Мужчина с сигарой время от времени поглядывает на свои часы и при этом недовольно кривит рот.
Оторвав от него взгляд, Харбанс снова трогается с места и шагает к другому концу платформы. Руки, засунутые в карманы пальто, стынут от холода. Перчатки он забыл дома. Взгляд его, скользнув вдоль пустых рельсов, упирается в темное небо. Где-то там, во мраке, затерялся поезд… Да и существует ли он вообще, этот поезд?
Вдруг горящие бронзой рельсы становятся пепельно-серыми — цвет сигналов переменился. И вот уже по полотну ползет яркое, похожее на комету, зарево паровозного прожектора. Сердце Харбанса отчаянно стучит. Едва локомотив достигает платформы, Харбанс бежит рядом с ним. Поезд останавливается. Во всех вагонах распахиваются двери, люди сходят вниз по ступенькам. Дважды, в нетерпеливой спешке, пробегает Харбанс вдоль всего состава. Взгляд его останавливается на сикхе-барабанщике, который, держа под мышкой свой инструмент, торопится к выходу. Харбанс подбегает к музыканту.
— Сарда́р-джи[59], вы из Парижа? — спрашивает он.
— Да, истинный мой бадша́х[60], я из Парижа, — с чрезвычайной любезностью отвечает сикх. — У вас ко мне дело? Я слушаю!