Поднявшись по лестнице, он входит в свою комнату. На полу лежит узел мокрого после стирки белья. Его нужно высушить. Повсюду валяются вещи, разбросанные Нилимой при сборах. Он нехотя подбирает их. Ему хочется есть. Он достает из шкафчика кусок черствого хлеба и принимается его жевать. Да, в эти двадцать дней он не станет жарить лука. Он будет есть черный хлеб и пить черный кофе…

— Папуля, смотли, я с кем плисол! С Бини!

Отодвинув портьеру, в комнату неожиданно вошел Арун. И сразу же куда-то исчезли как бы сотканные из шелковистого света настольной лампы видения незнакомой страны. Убрав локти, я положил подушки под спину. Часы показывали половину восьмого. За какие-нибудь полтора часа мы с Харбансом совершили необычайное путешествие в далекую страну — в их прошлую жизнь!

Следом за Аруном, держа на руках маленькую дочь Шуклы, вошла нянька. Она была одета во все новое и радостно улыбалась. Но на личике ребенка был написав неподдельный испуг.

— Папуля, у нее день лоздения, — шепелявил Арун. — Я ее пливел, а ты долзен сто-то с ней сделать. Тетя Сукла сказала — иди и сказы папе, пусть он сто-то сделает.

Харбанс резко встал со стула.

— Я сейчас вернусь, — буркнул он, поспешно направляясь к двери. — Что-то с животом…

— Но поцелуй же сначала девочку, — возразил я.

— Еще чего! — бросил он и, не взглянув на ребенка, вышел из комнаты.

— Папуля!

Арун, которому помешали исполнить важную миссию, готов был расплакаться.

— Сейчас я вернусь, сынок, — откликнулся Харбанс из соседней комнаты. — Поди и позови маму.

Озабоченный новым поручением, Арун сейчас же забыл о первом и с готовностью кинулся к дверям.

— Сейчас, сейчас, папуля, я пливеду маму, — кричал он радостно, топоча ножками.

Нянька все еще стояла посреди комнаты, не зная как ей быть. Я встал с дивана, погладил девочку по щеке и поцеловал ее. Она спрятала свое испуганное личико на груди няньки, та повернулась и ушла.

Я включил верхний свет и стал рассматривать убранство комнаты. Мебель была добротная, но ее, пожалуй, было слишком много. Помимо дивана и стульев здесь стояли два книжных шкафа. Оглядывая книги, я заметил, что они подобраны с какой-то подчеркнутой тщательностью и что даже сама расстановка их стоила кому-то немалого труда. Между книгами тут и там стояли разные вазочки, фарфоровые статуэтки, тряпичные куклы. Несколько сиамских куколки большое декоративное блюдо украшали стену. На противоположной стене висел коврик из оленьей кожи, середину которого занимала факсимильная репродукция с известной картины Ван-Гога «Подъемный мост около Арля». В других двух шкафах, без стекол, помещалось великое множество дорогих безделушек. Чего там только не было! Выбор каждой вещи, находившейся в комнате, да и само их расположение выказывали изысканный вкус владельцев, и в то же время вас не покидало чувство, что всего этого слишком много, что вещи теснят вас и не дают вольно дышать. Ваша душа требовала хоть чуточку простора, незанятого места, которое дарило бы вам ощущение свободы и раскованности. Казалось, вы находитесь не в обычной гостиной, а в заветном хранилище собирателя антикварных вещей или в выставочном зале, какие заводят в своих домах богатые любители искусства. Правда, тут не присутствовал коммерческий дух, и все же каждая вещь напоминала об излишестве, отчего на душе становилось как-то тоскливо, хотелось поскорее выбраться на волю.

У одного из шкафов я задержался подольше. Пошарив глазами, я извлек из него толстую, крупного формата книгу в переплете из голубого шелка. Это была отпечатанная на отличной бумаге монография о современной живописи. Раскрыв том, я увидел на титульном листе дарственную надпись — «Савитри от Харбанса, с самой нежной любовью. 11 июля 1947 года». Я стал листать страницы, попутно рассматривая репродукции с картин Пикассо и других прославленных художников. Потом взял соседнюю книгу. В ней описывалась жизнь Амриты Шергил и ее картины. Книга была куплена в августе 1947 года и тоже снабжена надписью: «Дорогая Савитри, искусство не откроет нам истин, которые оказались бы выше нашего собственного опыта жизни, и я хочу, чтобы ты глубоко прониклась этой мыслью. Твой Харбанс». Третья книга оказалась альбомом репродукций. На первом листе значилось: «Я знаю, во мне нет чего-то такого, из чего вырастает прекрасная душа художника. Но в тебе это „что-то“ есть, и я хочу способствовать тому, чтобы это „что-то“ проросло наружу и обрело форму и определенные черты, хочу гордиться тем, что я сам, собственными руками, сотворил из тебя художника. Твой Харбанс». Были здесь и сочинения об искусстве танца, снабженные подобными же посвящениями Савитри. Аккуратно расставив книги по местам, я подошел к другому шкафу — в нем хранились романы, книги по истории, кое-что из политики, географии и прочих подобных сфер. Перелистывая одну из этих книг, я услышал во дворе голоса. В комнату, ведя за руку Аруна, вошла Нилима. Лицо ее — то ли от быстрой ходьбы, то ли от гнева — было красно.

— Ты еще здесь! — воскликнула она.

— Да, мы заговорились.

— А где Харбанс?

— Сейчас придет.

И в ту же минуту появился Харбанс.

— Ты понимаешь, что ребенку пора спать? — сурово сказал он Нилиме. — Сейчас же уложи его в постель.

— Тебе должно быть стыдно… — начала Нилима.

— Это еще что? — вспылил Харбанс.

— Чем тебе досадила маленькая девочка? Неужели было трудно приласкать ее хотя бы в день рождения?

— Сколько раз я просил тебя не вмешиваться в мои дела!

Он сел в кресло.

— Даже на детей ты злишься! Фу, какая гадость! — возмутилась Нилима.

— Я сказал тебе: прикуси язык и уложи ребенка в постель.

— Ты просто садист, и больше ничего.

— Я сказал тебе…

— Я уже слышала, что ты сказал. Вот уж этого я от тебя не ожидала!

— Ты слушай, что я тебе говорю. Иди, уложи ребенка.

— Фу! — фыркнула Нилима и, схватив Аруна за руку, направилась в соседнюю комнату. Арун послушно шел за ней с воздушными шариками в ручонке, не отрывая взгляда от отца. По всей видимости, он хотел поделиться с ним какой-то большой радостью, но взрослые опять поссорились, и эта радость так и осталась невысказанной.

— Как я устал от такой жизни! — сказал Харбанс, когда Нилима и Арун исчезли за дверью, и обхватил руками голову. Он долго сидел так, не произнося ни слова. Потом встал и тоже ушел в соседнюю комнату. Я слышал, как он разговаривал там с Нилимой.

— Судан останется у нас ночевать, — сказал Харбанс. — Мы должны поговорить с ним. Поужинай без нас и ляг спать.

— Хорошо.

— Вели Банке принести для Судана пижаму.

— Я скажу.

— Когда же нам дадут поужинать?

— Когда вам заблагорассудится. Я уже сказала там, что ужинать буду у них.

— Нет, в таком случае ты поешь с нами.

— Я поужинаю там, и больше нигде. Я обещала. Там не я одна, есть и другие гости. И она мне как-никак сестра.

— Допустим, но ведь я тоже тебе не чужой?

— Я так не сказала. Но это вовсе не значит, что у меня нет других родственников.

— Значит, ты твердо решила уйти?

— Положим, так. А в чем, собственно, дело?

— А если я скажу, что не позволяю тебе уходить?

— Ты же знаешь, что у тебя нет на это прав. Мы так условились в Лондоне.

— Разве мы условились и о том, что ты вообще не будешь мне повиноваться?

— Там, где следует, я повинуюсь.

— Ты знаешь, у нас сегодня гость. Разве тебе не полагается разделить с ним ужин?

— Ты нарочно пригласил гостя, чтобы иметь повод не пойти на день рождения ребенка, и сам отлично это понимаешь.

— Я не знал, что ты способна так позорить меня.

— А я не знала, что ты можешь так унижать меня. Ужинать я буду там.

— Значит, ты… Ну что ж, хорошо!

Харбанс появился в дверях, и я намеренно громко перевернул страницу романа, который все еще держал в руках, делая вид, будто все это время был занят чтением.

— Хочешь, немного пройдемся? — предложил Харбанс.