— Это уж точно! — обрадовался он. — Сам знаешь — иной бедолага, желая поймать рыбку, день-деньской торчит на берегу с удочкой, а мне мои благодетели посылают ее прямо на дом, уже разделанную и поджаренную.

— Ну, а на этот раз рыбка остра на вкус?

— Ишь какой! Погоди! Это мы узнаем, когда она попадет людям на зубок. Себе я позволю только одно — с именем Рамы на устах выжать на готовое блюдо немного лимонного сока. В общем, так или иначе, но первая колонка в утреннем выпуске за мной. «От нашего собственного корреспондента»! Ха-ха-ха! — Он снова с жаром потряс мою руку.

— Выпьешь с нами кофе? — спросил он.

— Нет, лучше пойду вон в тот уголок, — отговорился я. — Созвонился с одним человеком, скоро должен прийти.

— Какой-нибудь ви-ай-пи?

Я важно кивнул головой.

— Ого, у тебя и в самом деле припрятана бомба в кармане… Смотри, однако, как бы кто-нибудь не ткнул в нее иглой. У нас в Дели случается и такое!

И он снова захохотал. Я отошел в сторонку и уселся за столиком в дальнем углу. Меня грызла острая зависть. Почти два дня, не давая себе отдыха, пробегал я по городу, но так ничем и не разжился, а этот пройдоха Сурджит, спокойно посиживая себе в кафе, бог знает откуда выудил важное сообщение! С ненавистью я представлял себе, как утром он станет хвастать каждому встречному: «Ну, что я говорил? Этот жалкий провинциал из Лакхнау целых два дня, высунув язык, мотался по столице и хоть бы на волос толку, а вот я…» Нервно выкуривая сигарету за сигаретой, я опустошил целых полпачки «Чар Мннара». Наконец, овладев собой, я встал из-за столика, позвонил редактору и уныло поплелся домой.

Утром, взяв в руки свежий номер «Нью-Дели таймс», я обнаружил в нем нижеследующее «экстренное сообщение»:

И далее приводилось пять соответствующих «мотивов», а под сообщением были напечатаны комментарии «собственного корреспондента», в которых пространно толковалось о том, что должен теперь предпринять премьер-министр Неру, исходя из национальных интересов Индии…

Я едва не расхохотался. Но тут же здраво рассудил, что смеяться здесь, собственно, почему. Ведь если опираться на одни только предположения, то разве не смог бы и я выложить на стол перед редактором дюжину подобных сногсшибательных новостей? В конце концов, половина из них могла содержать в себе истинную сенсацию. Следовало только, для пущей важности, сопроводить каждый «фитиль» собственными глубокомысленными рассуждениями, предписывающими премьер-министру Неру впредь поступать так-то и так-то… И мне стало вовсе грустно, когда я сообразил, что все это лишь запоздалые измышления моего раздраженного ума и что, по совести говоря, я и вправду пока еще не научился держать руку на пульсе политической жизни столицы.

Над столицей повеяли холодные ветры из Симлы.

Настали те редкие дни, когда даже в самом центре Дели можно было услышать щебетанье горных ласточек, совершающих свое очередное осеннее переселение. Но увы! Ни у кого из нас не находилось и минуты, чтобы порадоваться этим чудесным песенкам. Ритм столичной жизни сделался настолько напряженным, что за весь день не удавалось закончить даже самые неотложные дела. Страницы моего журналистского блокнота сверху донизу были испещрены записями и пометками. Утром — завтрак у знаменитой супружеской четы из Новой Зеландии, остановившейся в отеле «Империал». В десять утра встреча с русскими кукольниками. С половины двенадцатого до часу отчет в редакции. В половине второго обед у члена парламента господина Суббасвами и интервью о движении «За национальный язык» в Тамилнаде. С трех до половины пятого снова редакция: беглый просмотр и приведение в порядок собственных, ранее присланных материалов. В пять вечера заседание университетского ученого совета. В семь часов прием в Румынском посольстве. В девять визит к заместителю министра имярек. В одиннадцать ночи ужин с вновь прибывшими высокопоставленными гостями столицы. И снова утро…

Жизнь мчалась стремительно — никому и в голову не приходило, что можно же иногда позволить себе передышку, чтобы просто послушать голоса ласточек, или понежиться на травке под ласковым солнцем, или полюбоваться проплывающими над головой белоснежными, без намека на дождь, облаками. Время пролетало с такой быстротой, что вы не успевали ощутить себя в его бешеной гонке. Вас бесконечно снедало сомнение: а не отстали ли вы от всеобщего сумасшедшего бега? И случись в нем хоть малейшая заминка, она показалась бы всем совершенно неестественной. События на международной арене совершались с головокружительной быстротой, каждое из них вызывало столь же молниеносную реакцию, в мозгу настойчиво бился один и тот же вопрос: что принесет с собой грядущий день? Время от времени на авансцену международной жизни выходили режиссеры-политики, они произносили речи, отчего вам всякий раз приходилось заново переосмысливать содержание и соотношение происходящих вокруг событий. Вы словно бы находились в бесконечном полете по замкнутому кругу, и вы понимали это и мучились бессмысленностью происходящего, но снова и снова стремились вперед…

Ну можно ли в подобном состоянии вспомнить о прилетающих с гор ласточках или заметить, как они начинают готовиться в обратный путь? Можно ли заметить тот день, когда на стеблях бамбука появляются цветы и когда, увянув, начинают опадать их лепестки? И где оно затерялось, ваше твердое намерение с этой недели начать почаще навещать друзей, которые настойчивыми телефонными трелями то и дело напоминают о своем существовании?

Харбанс уже давно обижался на меня. С тех пор как однажды он чуть не силой затянул меня к себе, больше мы так и не виделись, хоть я и обещал не забывать их. Раза два или три он звонил мне в редакцию, напоминая о моих обещаниях. Как-то даже позвонила Нилима. Но я никак не мог выбраться к ним. Наконец Харбанс разозлился окончательно и в один прекрасный день сделал мне по телефону самый оглушительный разнос. Он заявил, что, если в тот же вечер я не приду к ним, он впредь никогда больше не позвонит мне и вообще порвет со мной всякие отношения. Я заглянул в свой блокнот — в девять вечера мне предстояло быть в клубе, на товарищеском ужине в честь приезжих провинциальных журналистов. Я перечеркнул эти строки и сверху надписал: «Побывать у Харбанса, потолковать о житье-бытье». По телефону Харбанс решительно заявил: «Ты должен прийти как можно раньше. После шести я все время буду дома. Смотри же — приходи во что бы то ни стало. Что бы ни случилось — дождь, ураган, но в шесть вечера ты должен быть у меня!»

Приводя в порядок беглые заметки в блокноте, я одновременно перебирал в уме все, о чем мог зайти разговор у нас с Харбансом. Уже в первую нашу встречу мне представился случай заглянуть в его душу. И, пожалуй, столь долгий перерыв в наших встречах имел, помимо моей занятости по службе, еще и другую причину — подсознательно я избегал дальнейших откровенных бесед с Харбансом. В тот день он продержал меня до одиннадцати ночи. И если бы я сам не выбрал подходящий момент, чтобы подняться и уйти, он, возможно, говорил бы и говорил еще часа два. Длинный его рассказ перекрывал огромные расстояния от Лондона и Дувра до Нового Дели, но меня не покидало ощущение, что в центре этого повествования все время одно и то же лицо — Сурджит. Харбанс каждую минуту, хотя и по разным поводам, упоминал его имя, и так же, как останавливается посреди дороги путник, занозивший себе ногу, он подолгу топтался в своем рассказе на месте, едва назвав имя Сурджита.