Я снова отмолчался. Тогда Харбанс не выдержал и спросил:
— Ты, я вижу, думаешь о чем-то своем?
— Да… То есть нет… — пробормотал я. — Я слушаю тебя.
— Нет, ты о чем-то думаешь!
— Да нет же, я слушаю тебя.
С минуту он внимательно смотрел мне в глаза, но прежде чем успел что-либо сказать, я взял его за руку я посадил в скутер.
«Фитиль»! Во что бы то ни стало «фитиль»!
Бывалый журналист из Лакхнау в страстных поисках «фитиля» без устали рыщет по шумным улицам Дели…
По случаю прибытия в Индию американского президента Эйзенхауэра столица вся кипит, обычный порядок жизни взломан до основания. В этот день мы, журналисты, хлопочем втрое против прежнего. А я самозабвенно мечтаю о «фитиле» — небывалой сенсации, которая сразила бы наповал всех моих коллег и доказала бы редактору, что я вовсе не зеленый новичок, каким меня считает кое-кто в нашей газете, а поистине зрелый и опытный журналист. Но разве добудешь «фитиль» в этакой толчее! Ополоумевшая масса людей могла наградить вас только яростными толчками в бока и спину или в лучшем случае ничтожными фактами, вроде того что на одной из улиц взбудораженная толпа настолько вышла из-под контроля полиции, что пандиту Неру пришлось самому выбираться из автомобиля и тростью раздвигать сборище зевак, а в другом месте попал под машину и получил увечье полицейский офицер, пытавшийся навести порядок. Какую сенсацию можно было заполучить в этом бурлящем людском море? Работая локтями, я лихорадочно перебирал в уме все злободневные проблемы, к которым мог бы относиться столь желанный, «фитиль». Например: как скажется визит президента Эйзенхауэра на нашей внутренней и внешней политике? Какие вопросы будет обсуждать пандит Неру в своих переговорах с президентом? Может быть, Эйзенхауэр заявит, что предложенная ранее в долг пшеница будет передана Индии безвозмездно, в виде «помощи»? А не посоветует ли американский посол Банкер своему президенту оказать Индии дополнительную экономическую субсидию? А может быть, со стороны Советского посольства тоже последует какое-нибудь важное заявление по поводу контактов между Индией и Советским Союзом? А вдруг в эти дни Советский Союз запустит в космос новый спутник!.. Какие пункты будут включены в заключительное коммюнике о переговорах? Будут ли в нем содержаться намеки на какие-либо перемены во внешней политике Индии? Поедет ли пандит Неру в Америку в 1960–1961 году? Поднимет ли президент Эйзенхауэр на переговорах вопрос о нейтралитете США в столкновении между Индией и Пакистаном? А как поведет себя президент Айюб-хан[55] — выступит ли он в эти дни с заявлением по поводу Кашмира? Окажет ли визит Эйзенхауэра какое-либо влияние на индо-китайский пограничный конфликт? Отреагирует ли на визит президента Китайское посольство? Что заявит по этому вопросу китайский премьер Чжоу Энь-лай? Или, может быть, он сам приедет в Индию? С какой речью выступит президент Эйзенхауэр перед народной палатой? Что он скажет на городском митинге на площади Рамлила? Окажет ли его визит влияние на внутреннюю политику Индии в деле добычи нефти и производства стали?..
До часу ночи протолкался я в беснующейся толпе, по многу раз обзвонил все доступные мне места, где, по моему разумению, могла обнаружиться особая информация, обежал несколько иностранных посольств, побывал в приемных самых влиятельных депутатов народной палаты, но — увы! — нигде не удалось разжиться ни единым фактом, в котором заключался хотя бы гран сенсации и с которым я мог бы гордо предстать перед своим редактором. Тут, честно сказать, было и еще одно соображение. Последние год-полтора Сурджит подвизался в «Нью-Дели таймс» и теперь как представитель своей газеты был занят тем же делом, что и я. Мне страстно хотелось положить его на обе лопатки хотя бы в этой сфере. Я знал, что именно Сурджит первый начал проезжаться на мой счет в кругу журналистской братии, — дескать, где уж этому «провинциалу из Лакхнау» щупать пульс столичной жизни. Вот потрется здесь годика два-три да принюхается малость, тогда, быть может, начнет соображать, что такое Дели и вокруг какой такой оси крутятся здесь все дела. Нет, не одного редактора мечтал я поразить своим успехом, еще больше мне хотелось утереть нос этому наглецу Сурджиту, а заодно засветить «фитиль» и всем прочим столичным задавакам-журналистам. Мне хотелось на деле доказать им всем, что можно, прожив в Дели всего две-три недели, получше их самих уловить пульс столичной жизни…
Но пролетел день, наступил вечер следующего дня, а сенсация так и не давалась мне в руки. Запыхавшийся, потный, я с самого утра колесил в такси по городу. Снова и снова рыскал по иностранным посольствам, донимая вопросами депутатов народной палаты, у которых удавалось получить интервью. Те два или три разрозненных факта, которые удалось мне выхватить из пестрого калейдоскопа событий, относились к разряду самых заурядных сообщений. Из них нельзя было извлечь даже и частицы столь страстно желаемого мною «фитиля»! Те немногие ви-ай-пи[56], с кем посчастливилось мне условиться по телефону о встрече, были по горло заняты и могли уделить мне время лишь дня через два или три. Ничего стоящего не услышал я и в кулуарах народной палаты. К вечеру, совершенно убитый неудачей, я зашел в любимое журналистами кафе с намерением подкрепиться чашкой кофе.
Там было больше народу, чем в обычные дни, и все-таки мне почудилось, будто я выбрался из бурной речной стремнины на тихий берег. Как всегда, клубился над столами табачный дым, слышались шутки и смех — казалось, здесь, словно в доме какого-нибудь восточного вельможи, собрались задушевные его друзья. Где-то там, за стеной, катится шумный поток жизни, а здесь, в покоях неги, нет для этих баловней судьбы иной заботы, как ласково поглаживать клювы своих любимцев-перепелов да ревниво сравнивать расцветки их оперения.
За столиком, стоявшим на самой середине кафе, в окружении десятка ближайших своих друзей и коллег, сидел Сурджит. Его нарочито громкий смех покрывал нестройный гул толпы. Спокойствие Сурджита поразило меня — разве для его газеты не нужна сенсация? Или он явился сюда уже с добычей и теперь считает себя вправе беззаботно хохотать в дружеской компании? За те пять лет, что я не видел его, он довольно сильно располнел, а лицо сделалось гладким и блестящим, будто его только что отполировали.
— Хелло, Судан! — воскликнул он, издали завидев меня. Вернувшись в Дели, я и раньше два или три раза встречался с ним, но никогда еще он не обращался ко мне с такой подозрительной сердечностью в голосе. Едва я приблизился к его столику, он поспешно поднялся со стула, пожал мне руку и воскликнул:
— Ну, похвастайся своей добычей!
Я не сразу нашелся что ответить и только пробормотал:
— Пока хвастаться нечем.
— Ну как же! Кто-то тут из ваших говорил, что ты уже два дня, не переводя духа, гоняешься за главной сенсацией недели. Вот я и решил, что ты явился с какой-нибудь взрывчаткой за пазухой, а? Да я и теперь не верю: а вдруг милая бомбочка припрятана у тебя в кармане? Ну-ка, давай посмотрим! — И он оглушительно засмеялся.
— Не старайся, там пусто, — ответил я. — Лучше бы ты показал свои карманы.
— Пожалуйста! Вот тут полбутылки виски, а тут три бумажки по пять рупий. Хочешь поменяться — забирай все мои сокровища, а мне подари свою бомбочку!
— Боюсь, останешься внакладе, — засмеялся я. — В одном кармане у меня пачка «Чар Минара» да коробок спичек, а в другом звякают одни медяки.
— Если ты говоришь правду, я тебе весьма сочувствую, — продолжал он шутку. — Впрочем, коли начистоту, у меня под бутылкой кое-что есть.
— Что-нибудь потрясающее?
— Да как сказать? Сейчас пристрою к своему сюрпризу запал, хлебну еще виски и отправлюсь спать. А утром порасспрошу людей — взорвалась моя бомбочка или только пошипела, да и погасла?
— Тебе везет, — вздохнул я.