— Я ненавижу этого человека! — говорил он мне. — Будь моя воля, не подумал бы даже взглянуть в его сторону. Сколько раз твердил я этой женщине (он имел в виду Нилиму), что нужно переехать отсюда куда-нибудь подальше, но она и слушать меня не желает. Конечно, ее интересует в жизни только собственное благополучие, а до меня ей и дела нет!

О том, что дом их расположен как раз напротив дома Сурджита, я узнал лишь в тот день, когда впервые приехал к ним в Дефенс-колони. Даже номера их домов стояли рядом — 31 и 32. Жизнь по соседству сделала естественным постоянное и тесное общение Нилимы и Шуклы, что, как утверждал Харбанс, чрезвычайно раздражало его. Но, подумал я, тогда зачем же было снимать дом рядом со столь нежелательными соседями? Ведь Сурджит и Шукла поселились на этой улице четырьмя месяцами раньше!

— С утра до вечера она (теперь он говорил о Шукле) снует из двери в дверь. Я не желаю этого! Я не хочу встречаться с людьми, к которым не испытываю ни малейшей симпатии, понимаешь? Как эта женщина (то есть Нилима) не усвоит такую элементарную истину…

— Но чем Сурджит вдруг, ни с того ни с сего, так досадил тебе? — спросил я с тайным мстительным чувством. — Конечно, я не знаю его так хорошо, как ты, но, по-моему, он очень веселый, очень общительный и… и, насколько я понимаю, достаточно умный человек. Правда, мне трудно пока судить о нем как о журналисте, но вполне допускаю, что и тут он способен неплохо проявить себя.

Начни Харбанс хвалить Сурджита, и я, из чувства противоречия, стал, бы, вероятно, всячески хулить его. Но в данном случае Харбанс сам был настроен против Сурджита. И мне оставалось только поражаться, как мог я выступать в защиту того самого человека, из-за которого все эти годы меня мучило некое нравственное удушье, из-за которого девять лет назад я был вынужден бежать из Дели…

— Умный человек! Ха! — Маскируя свое возбуждение, Харбанс потянулся за стаканом с остатками виски. — Жалкий червяк! — сердито воскликнул он. — Вот только это и можно сказать о нем. Если есть в мире человек, которого я ненавижу всей душой, то…

— Однако до отъезда за границу ты думал о нем иначе.

— Но разве тогда я знал его? Мне он казался совсем другим человеком.

— Вот тебе и раз! Как же это ты не знал его? Ведь ты поручил ему заботу о самых близких тебе людях!

Мне пришла на память фраза, произнесенная Нилимой девять лет назад: «Не понимаю, как мог Харбанс оставить нас на попечение такого человека?» Она едва не высказалась тогда о нем еще более резко, но как только я дал понять, что разделяю ее мнение о Сурджите, она поспешно уклонилась от откровенного разговора.

— Неужели я поступил бы так, если бы мог предвидеть, какие штуки он начнет тут вытворять без меня? — И он с какой-то отчаянностью опрокинул в себя остатки виски. Выражение его глаз сделалось скорбным и презрительным. Он смотрел на меня в упор, словно это я был главным виновником всех его бед.

— Ну, о чем теперь говорить! — примирительно заметил я. — Видно, так было угодно судьбе! Стоит ли казнить себя за это? Остается одно — смириться со всем.

— Смириться? Ты смеешься надо мной? — воскликнул он с пробудившимся вдруг пылом. — Этот негодяй загубил жизнь совсем юной девушки! И я должен его простить?

— Но девушка полюбила этого человека и пошла за него замуж по собственной воле. Мне думается, тут не может быть речи о том, что кто-то кого-то загубил или кто-то кем-то загублен.

— Ты ничего не знаешь! — закричал Харбанс, потрясая в воздухе обеими руками. — Совсем ничего! А я знаю — она вышла за него поневоле, потому что… потому что…

— Потому что?..

— Потому что ничего другого ей не оставалось! Ты же знаешь наших индусских девушек! Конечно, она сочла, что после… после этого она уже недостойна стать женой другого человека. Он сумел довести ее до такого предела, за которым для нее, как она считала, не оставалось иной дороги. Этот человек соблазнил ее, он заманил ее в свои сети, а теперь… А теперь он еще смеет вышучивать меня при посторонних! Нет, никогда я не смогу его простить… Будь я тогда здесь, ни за что не допустил бы этой свадьбы… Я убедил бы ее, что все эти наши индусские законы — сплошные предрассудки… Лучше всю жизнь оставаться одной, чем быть замужем за таким проходимцем. Я не разрешил бы ей!

Подогреваемый вином, Харбанс распалялся все больше и больше, и я уже опасался, что он вот-вот начнет сквернословить.

Впрочем, и во мне клокотала ярость, но выдать себя было нельзя.

— Не принимай все это близко к сердцу, — сказал я с наивозможнейшим спокойствием. — К тому же подобные рассуждения могут окончательно испортить жизнь девушке. Пора понять, что теперь, ради ее же пользы и благополучия, ты должен сделать одно — смириться. Даже если где-то в глубине души ты не в силах оправдать и простить Сурджита, то ты обязан во имя Шуклы хотя бы внешне соблюдать прежние дружеские отношения…

— Дружеские отношения? С ним? — нетерпеливо прервал меня Харбанс, наливая себе новую порцию виски. — Ни за что! Никогда! Он самый настоящий подлец. Я ненавижу его. Грязный пес! Слизняк, ползающий в навозе… Да неужели ты и впрямь полагаешь, что еще хоть раз в жизни я захочу иметь с ним дело?

От волнения на губах у него даже выступила пена. Достав платок и обтирая рот, он продолжал:

— Но я проучу их, я крепко их проучу, и они запомнят мой урок навсегда… А ты, выходит, полагал, что я так легко все ему прощу?..

Вино начало действовать и на меня. Стены комнаты стали как бы округляться и изгибаться… Мне хотелось перечить каждому слову Харбанса. Чем яростнее ополчался он против Сурджита, тем суровей хотелось мне осуждать его самого. Ранее подавляемое чувство мести теперь выплескивалось из меня наружу.

— Допустим, ты вправе проучить Сурджита, — возразил я, — но при чем тут Шукла? Она-то чем перед тобой провинилась?

— Так, по-твоему, она ничем не провинилась? — Он со стуком поставил стакан на стол. — Если уж она не провинилась, так кто же тогда провинился? Теперь этот человек имеет право считать себя моим родственником! А по чьей вине? Нет, эту девицу я ненавижу в не меньшей мере.

Я столь же решительно стукнул стаканом о стол.

— А я считаю ее совершенно ни в чем не повинной! Не она навязала тебе в друзья человека, которого ты так ненавидишь, напротив, ты сам ввел его в ее жизнь. Конечно, теперь он ей муж, но ведь до того он был твоим приятелем, не так ли? Это ты привел его в дом. Это ты уехал в Лондон, бросив Шуклу и Нилиму на его попечение. Тогда именно он казался тебе единственным твоим другом и благодетелем. Но раз ты сам считал его превыше всех своих друзей, зачем теперь винишь во всем эту неопытную девушку? Если даже тебе самому не удалось распознать истинное его лицо, могло ли это сделать совсем юное существо? Разве не по твоему настоянию она порвала отношения с Дживаном Бхаргавом? Сумел ли ты сам по достоинству оценить окружавших тебя людей? Дживан Бхаргав казался тебе мелким и ничтожным, потому что он был простодушен и молчалив. Но зато очень пришелся по вкусу тот, кто таскался к проституткам и кто бросил одну свою жену в Лахоре, а другую в Джаландхаре…

Возможно, гнев завел бы меня очень далеко, но я вовремя умолк. Я ведь понимал, что имя Дживана Бхаргава только прикрытие для меня, — говоря о нем, я все время имел в виду себя.

— Но я не знал, что он шатался по проституткам, — растерянно пробормотал Харбанс, уязвленный, по всей видимости, в самое сердце. — Мне об этом раньше никто не говорил…

— И никто тебе не сказал, что двух жен он уже бросил?

— Я знал только одно — что однажды он уже был женат, — ответил Харбанс виновато.

— Ты знал это и тем не менее?.. — Мне почудилось, что стены закачались и стремительно падают на меня… Я не ожидал, что мое самое мощное оружие окажется столь недейственным. Ошеломленный, я недоумевающе уставился на Харбанса. Но перед страстным моим натиском его собственный гневный порыв уже ослабел и угас.

— Я полагал, что он обладает достаточным чувством ответственности и потому…