Часть вторая
И вот снова, как десять лет назад, мы с Харбансом сидели лицом к лицу в том же самом кафе, но теперь поднимающийся от кофейных чашек дымок не объединял нас, а служил нам желанной завесой, за которой было так удобно прятать друг от друга глаза.
Много перемен — вокруг меня и во мне самом — пережил я за это время. Уехав из Дели, я пробыл полгода в родной деревне, но потом опять подвернулась работа в большом городе — на этот раз в Лакхнау, у одного издателя, поручившего мне заведовать его типографией. Помнится, отправляясь в Лакхнау, я с какой-то тайной надеждой думал о том, что ведь и колледж Морриса находится в этом же городе…
Через четыре года я ушел от издателя в ежедневную газету, выходившую в Лакхнау на английском языке, и стал в ней помощником редактора. Спустя еще четыре с лишним года я вновь перебрался в Дели, где мне посчастливилось найти место, которое сразу повышало мой заработок до двухсот рупий в месяц.
Может быть, нигде человек не проходит столь строгую школу, как в ежедневной газете. Журналисту-репортеру всегда нужно быть начеку, ни на минуту не смеет он оторвать взгляд от быстротекущего потока жизни, его долг вовремя уловить и исследовать малейшее, тончайшее колебание изменчивых его струй, цепко схватить глубинный смысл этого мимолетного колебания, а еще лучше — уловить в нем хоть ничтожный проблеск сенсации. Что ж удивительного в том, что для поглощенного повседневной прозой бытия, замученного беготней по городу газетчика мир фантазии, мир воображения день ото дня тускнеет и скоро становится абсолютно чуждым его уму и сердцу? Чернорабочий прессы, он поневоле приучается воспринимать действительность жизни в ее наиреальнейшей форме и начисто теряет способность что-либо убавить от нее или прибавить к ней хоть крупицу вымысла. Понятно, что за четыре года, проведенных в редакции ежедневной газеты, моя страсть к сочинению стихов сильно остыла, но зато все чаще в кругу коллег я стал поговаривать о story, — впрочем, на нашем профессиональном жаргоне под этим словом подразумевалось нечто совершенно отличное от рассказа в общепринятом смысле. Этот «особый» жанр литературы казался мне тогда несравненно более содержательным и ценным для читателя, нежели старомодная повествовательная форма. Под story мы понимали бесстрастное описание конкретного жизненного случая, строго ограниченного круга событий, происшедших на самом деле. Да и что, собственно, — горячо доказывали мы друг другу, — может еще существовать на свете, кроме непреложных, голых фактов? В чем еще, помимо этих фактов, способна по-настоящему проявиться действительность?
Я радовался тому, что моя душа освободилась наконец от некогда порабощавших ее сентиментальных призраков. Теперь все разговоры о чувствах только раздражали меня, я брезгливо полагал, что излишняя чувствительность есть не что иное, как показатель душевного нездоровья. И если порой доводилось мне видеть человека в состоянии, в котором сам я девять лет назад панически покидал Дели, я был готов расхохотаться ему в лицо. Adolescent[51] — вот как называл я подобных слюнтяев. Взаимное влечение мужчины и женщины? Но ведь это что-то случайное, преходящее! Наблюдая любовь в жизни, я видел в ней нечто банальное, обыденное, заурядное, не имеющее само по себе никакого смысла и являющееся лишь исполнением одного из элементарнейших законов жизни, прозаическим удовлетворением телесной или, в лучшем случае, духовной жажды. В большинстве случаев она не содержала в себе ничего индивидуального, характерного, «особенного», а без этого story никак не вытанцовывался. Вот когда приобретший публичную известность любовный роман порождал на международной или по меньшей мере на государственной арене некоторое брожение, или, еще лучше, он являлся началом, закваской для каких-то других, значительных событий, из которых и мог сложиться story в действительном его смысле, вроде, скажем, интимной истории английской принцессы Маргарет или юного наследника японского микадо, — тут разговор был иной! Впрочем, порой можно было снизойти и до «обычной» любовной истории, если она вдруг приобретала скандальную пикантность — scandal value…
Увы! Покуда я обзаводился сим многополезным опытом, в висках густо засеребрилась седина, диоптрии моих очков возросли на несколько единиц, а пальцы — от бесконечного курения «Чар Минара»[52] — не то что пожелтели, но чуть ли даже не обуглились. Зато теперь я мог гордиться тем, что принадлежу к разряду самых бывалых, самых прожженных лакхнауских журналистов…
— Ну, — сказал Харбанс, взглянув на меня сквозь дымок, поднимавшийся от наших кофейных чашек.
— Ну? — ответил я в тон ему, тоже глядя на него сквозь пелену пара.
— Твой «один человек» так и не явился?
— Да, что-то не видно.
— Может, пойдем?
— Нет, подождем еще.
И мы просидели в молчании еще несколько минут. Нам обоим было о чем подумать. Сегодня, 13 октября 1959 года, мне предстояло в считанные мгновения перенестись через гряду лет, отделяющую нас от 31 января 1951 года, и вернуться в тот далекий дождливый день, когда я провожал Харбанса за океан. Что переменилось с тех пор в его жизни, что стало с его близкими, с другими людьми его круга? Я ничего о них не знал. Правда, однажды, совсем случайно — это было пять лет назад, когда проездом я оказался в Дели и решил прогуляться по Коннот-плейс, — я видел издали Шуклу и Сурджита. Они шли рядом, касаясь плечами друг друга. Впервые она была одета в сари, впервые на ее лице я заметил следы косметики, и еще мне показалось, что кожа ее сделалась более смуглой. По-прежнему она блистала удивительной красотой, хотя и утратила, к сожалению, свою юную свежесть; то была не наивная, прелестная девушка, но, скорей, чудесно расцветшая молодая женщина. В тот же вечер я встретил в кафе Бхадрасена, и, когда мы разговорились, он без всякого видимого повода вдруг сказал мне: «Ну что, нынче твоя красавица с Сурджитом? Что ни день, они в ресторане — то в „Метро“, то в „Палас Хайтс“! Похоже, он дает ей уроки жизни, а? Как ты полагаешь?» Молча, нахмурив брови, слушал я Бхадрасена. Почему столь бесцеремонно смеют заводить со мной разговор о людях, которых я старался забыть навсегда? Что мне в конце концов за дело до каких-то уроков жизни, которые какой-то Сурджит преподает какой-то Шукле? Теперь я жил в своем, новом и обособленном мирке. Что же касается всяких скандальных историй в обществе, то в ту пору, когда я еще не был газетным волком, они мало волновали меня. Но на Бхадрасена будто мания нашла — он говорил и говорил о Харбансе и его близких. Можно было подумать, что ему больше и говорить не о чем! «Ты ведь знаешь, надеюсь, что Нилима тоже уехала в Лондон?» — продолжал он снабжать меня сведениями, от которых я всячески открещивался в душе. «Нет, — отрезал я сердито, — я ничего об этом не знаю». — «Ну как же! Вот уже больше двух лет, как уехала! Я встретил ее перед отъездом, она сказала, что теперь они всегда будут жить за границей, потому что Харбанс не хочет возвращаться в Индию». — «Пусть делают что хотят», — пробурчал я с нескрываемой злостью, желая внушить наконец своему болтливому собеседнику, что навязанная им тема совершенно меня не интересует. «Но я думаю, что Харбанс совершает серьезную ошибку», — не унимался Бхадрасен. «Вот как!» — «Конечно! Зачем он оставил Нилиму и Шуклу на Сурджита?» — «Наверное, ему виднее, на кого оставлять своих родственников?» — «Э, брось! Просто Харбанс слишком уж доверяет людям, это самая большая его слабость. Может быть, когда-то в прошлом это и считалось достоинством, но в наши времена…» «Да при чем тут наши времена? — прервал я его с досадой. — Разве сам Харбанс живет в другом веке?» — «Но согласись, тут уж он точно свалял дурака! Я вижу, ты не в курсе дел, — ведь Сурджит уже дважды был женат, вторую жену он оставил у своего отца, в Джаландхаре». — «Ну, хватит! — не выдержал я. — Нам-то что за дело до всего этого?» Но в душе уже почувствовал, как скалу безразличия начала подмывать бурная волна беспокойства. Так, значит, Сурджит… Но я сделал над собой отчаянное усилие и сдержался. Я не желал, чтобы вновь надо мной закружились мучительные призраки былого, от которых с таким трудом я освободился за эти годы… «Возможно, и Харбанс ничего не знал об этом», — гнул свое Бхадрасен. «Знал он или не знал, — обозлился я окончательно, — мы-то здесь при чем? И вообще — давай расходиться! Мне еще на поезд надо успеть, в девять часов я уезжаю в Лакхнау…»