— Это значит, что ты все-таки решила поехать в Майсур?

— Погоди! Я только говорю, что если уж он уехал, так пусть подольше поживет один. О такой жизни он мечтал давно. Пусть же насладится ею сполна, вот тогда я и приеду к нему. А пока у меня будет время заняться своими делами, которые не ждут. Понимаешь?

— Но ведь может случиться, что он не выдержит одиночества и вернется домой!

— Нет, ни за что! В своих затеях он упрям до крайности. Ну а если вернется, так еще лучше.

Я машинально поддерживал неинтересный мне разговор с Нилимой, а в моем сознании настойчиво всплывали одни и те же ее слова: «Ему стало известно об одной фразе Сурджита», и теперь мне не давала покоя мысль: что такое написала она о Сурджите, из-за чего Харбанс мог бы так разволноваться? А если… Моя душа, уныло бредшая по тропинке своей боли, вдруг радостно встрепенулась и замерла на месте, ей почудилось, что где-то там, за колючими зарослями, есть и цветущая долина, что суровая, каменистая тропинка может вывести наконец на берег хрустально-чистого озера…

— Что же ты написала ему о Сурджите? — спросил я сколько мог спокойно, хотя и не без запинки. Я ничем не хотел выдать своего острого, болезненного интереса к этому предмету.

— Да так, ничего особенного, — ответила она уклончиво. — Однажды он понес было ужасный вздор, а потом все-таки просил извинения.

— После того ты и сказала, что этот человек тебе не нравится?

— Ну конечно! В нем слишком много легкомыслия, развязности, а я этого терпеть не могу. Да и кому, собственно, могут нравиться всякие вольности? Впрочем, знаешь, как это ни странно, именно к тем привычкам Сурджита, которые не по вкусу мне, Шукла особенно благосклонна. Меня от его сальных шуточек воротит, а она их слушает с удовольствием, да еще и смеется, глупая. А сегодня он принес билеты на какой-то фильм. Я отказалась, так она в пику мне ушла с ним и всех остальных увела с собой — и маму, и Сародж, и Сариту.

Я поглубже сел в своем кресле. Озеро по другую сторону зарослей вдруг опять скрылось из виду, а тропинка оказалась такой изрытой, что пробираться по ней было сущей мукой…

— Что с тобой? Тебе нехорошо? — спросила Нилима.

— Нет, ничего, — ответил я. — Плохо спал ночью, в глазах тяжесть.

— Дать тебе таблетку? Сейчас кругом грипп, надо остерегаться.

При этих словах я вспомнил Арвинда и нашу каморку, и почему-то сразу мне стало легче.

— Нет, никаких таблеток, — возразил я. — Это все из-за бессонницы. Просто нужно выспаться как следует.

— Нет, все-таки я дам тебе таблетку, — решила она и, с той же кошачьей грацией поднявшись с кресла, ушла во внутренние покои. Некоторое время я сидел с закрытыми глазами. Но, услышав шаги во дворе, с усилием открыл их. Это возвращались из кино Шукла и вся компания. Сарита шла впереди. Сурджит — последним. Сейчас мне вовсе не хотелось встречаться с ним, но деваться было некуда. Сурджит, завидев меня, тоже удивленно замер возле дверной портьеры.

— Хелло! — воскликнул он. — Ты здесь? — А потом, будто сразу забыв обо мне, обратился к би-джи: — Ну, до свидания, мне пора. Приехал один австралийский журналист, мы договорились пообедать вместе в Челмсфорд-клубе. Если сумею, вечером занесу лекарство для ваших зубов. А нет, так завтра днем. — Не дождавшись ответа би-джи, он с порога помахал всем рукой в знак прощания и тут же исчез.

— Как поживаете? — безразлично кинула мне Шукла, проходя мимо. Взяв с большого стола газеты, она ушла во внутренние покои.

— Вы давно пришли? — так же на ходу, исполняя долг вежливости, спросила меня би-джи. — Надеюсь, Нилима угостила вас чаем? — И когда я утвердительно кивнул головой, тоже исчезла за дверью. Я остался один. Мне захотелось встать и потихоньку уйти, но на пороге уже стояла Нилима.

— Вот тебе таблетка, — сказала она. — Никогда сразу не найдешь то, что брала би-джи. Спасибо, Сародж помогла.

Торопливо запив таблетку двумя глотками чая, остававшимися в чашке, я поднялся с намерением сейчас же удалиться.

— Ты уже уходишь? — удивленно спросила Нилима.

— Да, совсем забыл о своем обещании, — пробормотал я. — В час дня мне надо быть в одном месте…

— Когда же мы опять увидимся? Я еще не все сказала тебе.

— Завтра. Или послезавтра… Мы договоримся.

— А почему бы тебе не зайти сегодня вечером? После разговора с тобой я сразу напишу Харбансу.

— Хорошо, я постараюсь. Если смогу, то…

— Нет, нет, ты должен не стараться, а прийти обязательно. Дело очень важное. Но в общем, как я поняла, ты тоже советуешь мне сначала поехать в Майсур, а уж потом к Харбансу?

— Да, пожалуй, это будет самым правильным.

— Но вечером непременно приходи. Только после этого я напишу Харбансу.

— Хорошо.

— Смотри не забудь!

Я был уже у двери. Нилима предупредительно приподняла портьеру, давая мне пройти.

— Нет, не забуду.

— Вечером я напою тебя кофе, хорошо?

— Да, хорошо.

— Так когда ты придешь? К шести?

— Да, к шести.

— Договорились!

Когда я вышел, она опустила за мной портьеру.

Однако в шесть часов я не пришел к ней. И вообще в тот вечер я не пошел никуда, а до поздней ночи бесцельно бродил по всему Дели. Не помню точно, в каких местах я тогда побывал. Я втискивался в первый попавшийся автобус и ехал туда, куда он меня вез, потом пересаживался на другой, столь же случайный транспорт и снова ехал до конечной остановки. Равнодушно, не испытывая аппетита, не ощущая вкуса, я глотал на ходу купленную тут же, на улице, еду. Помнится, что какое-то время я сидел возле Раджгха́та[50]; потом стоял на мосту над Джамной и смотрел, как переливаются через песчаные отмели неглубокие ее воды; потом, отвернувшись от реки, долго разглядывал грузно катящийся по мосту и сотрясающий его своей властной, надменной тяжестью поток автобусов и грузовиков. Еще позже лежал на траве возле «Ворот Индии». Перед тем как направиться домой, мне хотелось принять для себя какое-то твердое, определенное решение, но на пути к нему стояли неясные нравственные преграды, из-за которых душа моя всякую минуту беспокойно сотрясалась, как экипаж на каменистой дороге…

Встав с лужайки, я поплелся дальше, унося с собой в кулаке пучок сухих былинок. Я повиновался только инстинктивным побуждениям и потому немало был изумлен, когда позже, разжав кулак, увидел в своей горсти эту траву, — я не помнил, не знал, не понимал, когда и зачем сорвал ее.

Мне все время хотелось что-то делать, куда-то идти. В глубине сознания я чувствовал, что помимо своей воли, помимо разума достиг теперь какого-то высокого перевала, где не имел силы долго оставаться, но откуда тем более не смел взглянуть вниз, в простирающуюся за этим перевалом мрачную пропасть. И потому продолжал расслабленно, безвольно брести все дальше и дальше по вечернему городу. Почувствовав наконец смертельную усталость, я зашел в тот самый бар, где мы с Харбансом сидели вдвоем в день его отъезда. Одну за другой я выпил две порции виски, но это не прибавило мне решимости, и снова я пустился в свой бесконечный, бесцельный путь.

Итак? Нет, ответа на это «итак» не было. Тропинка, по которой скорбно тащилась моя душа, завела меня в топкое болото, и там я не обрел ничего, кроме отчаянного, лихорадочного сердечного жара. Может быть, эта лихорадка, как заразная болезнь, передалась мне от Харбанса через его письма? Нет, нужно быть справедливым, эти скорбные послания лишь открыли выход моему собственному, тлевшему в душе еще с давних пор, болезненному горению.

В эти часы Харбанс был единственным человеком, которому я сочувствовал всей душой, но зато он же вызывал во мне самую острую неприязнь. Будь он теперь в Дели, я, наверное, разорвал бы его на части. Зачем, зачем он пришел ко мне в Бомбее? Не завяжись тогда наше ненужное знакомство, разве пришлось бы мне испытывать эти муки?

Сунув руку в карман, я снова обнаружил там эти дурацкие былинки: оказывается, вместо того, чтобы выбросить высохшие стебли, я зачем-то положил их в карман брюк. Теперь я с досадой разбросал их по тротуару. В какой-то момент ноги мои сами повернули в сторону Хануман-роуд, но тут же я спохватился и зашагал вниз по Челмсфорд-роуд, по направлению к дому. Конечно, я мог бы нанять тонгу, но почему-то счел нужным пойти пешком. В моем сознании все сместилось, мне чудилось, будто сейчас и есть та самая, столь запавшая мне в память, холодная и промозглая ночь, когда, впервые возвращаясь домой от Харбанса, я сбился с дороги и одиноко шагал по длинным и темным улицам. Мне казалось, что в ту далекую ночь я только видел сон о будущем, а теперь этот сон обратился в живую явь, и вот снова, но уже на самом деле, мой путь лежал через Дровяной рынок, и снова предстояло мне встретить пахалвана, купить сигареты для его «дамы», потом выслушать его грязную брань и, корчась от унижения и обиды, торопливо добираться до дому… Порой меня обгоняли запоздалые тонги: их владельцы громко окликали меня, предлагая свои услуги и обещая доставить до места всего за две аны, но я упрямо следовал своему подсознательному решению дойти до дому пешком. Меня только удивляло: почему наяву не так же темно и холодно, как это было во сне, а дорога не столь пустынна и безлюдна и почему мои каблуки не стучат по тротуару так же гулко, отчужденно и одиноко?