только вчера получил твое письмо. Все это время провел в отчаянных поисках работы. Но, видимо, ничего лучшего не найти — придется служить в Индийском посольстве. Ты пишешь, что у вас там повеяло весной, а здесь тепла и в помине нет — такая колючая стужа, что сердце замирает! А сегодня ночью выпал снег. Клянусь, я даже забыл, что такое настоящий зной и ясное небо! Забыл, что бывают на свете чудесные солнечные закаты, когда в вечернем воздухе царит волшебный аромат цветов. Здесь только снег, туман и дым! Кажется, что и сам город соткан из сгустившегося дыма…

Позавчера произошел случай, который едва не до слез расстроил меня. «Мамочка» по телефону пригласила зайти к ним и, когда я пришел, рассказала, что накануне вечером, вернувшись от психоаналитика, Эй-Би-Си горько, навзрыд заплакала. Она не стала обедать, ни с кем не хотела говорить, а только все плакала и плакала, судорожно всхлипывая. Честное слово, это подействовало на меня точно так, как могло бы подействовать известие о внезапном начале войны. Впрочем, когда я пришел, Эй-Би-Си уже снова сидела в своей обычной покойной позе и читала книгу. Я спросил, как она себя чувствует. Она только улыбнулась в ответ и приветливо кивнула головой. Мне каждую минуту кажется, что вот-вот передо мной раскроется тайна какой-то глубоко интимной драмы, и, не скрою, я с любопытством ожидаю этого. Теперь я еще больше уверился, что психоаналитик сумеет распутать и мои собственные душевные узелки. Только, к сожалению, у меня нет достаточных средств, чтобы пользоваться его услугами. Каждую монетку я трачу с предельной расчетливостью. Но в тот день, потрясенный рассказом «мамочки», я выпил в пабе[49] стаканчик виски, и теперь сознание вины (ну как же, неоправданный расход!) лежит бременем на моей душе.

Продолжай делать то, что задумала, иди своим собственным путем. Впредь никогда не услышишь от меня ни слова упрека. У меня ведь и прав на это нет… Пиши мне только на хинди — так будет лучше, от твоего английского у меня голова идет кругом.

Сердечно твой

опять первое число — первое апреля, день дураков. Я начал работать в нашем посольстве. Весь день твержу себе: «Ах, Харбанс, Харбанс, какой же ты глупец, — неужели для того ты оставил дом и почетную должность, чтобы стать на чужбине каким! — то жалким чиновником, конторским клерком?» Заглушив досаду и злость порядочной порцией виски, сел за письмо к тебе. Чувствую, что оно будет длинным-предлинным и что в нем наконец я со всей откровенностью разверну перед тобой самые глубинные пласты своей души.

Твой ответ поразил меня. Ты пишешь, что мое письмецо с поздравлениями Шукле по случаю дня ее рождения почта доставила с необыкновенной пунктуальностью, час в час, и что в то же время я совсем забыл поздравить тебя. Это невероятно! Честное слово, чувствую себя последним негодяем! Но не могу понять — как могло такое случиться? Ведь только для того я и брался за перо, чтобы поздравить тебя с днем рождения, и вот пожалуйста — немедленно же забыл о главной своей цели! Боюсь, что дело тут не в простой забывчивости. Если хочешь, схожу к психоаналитику и спрошу, как можно объяснить это с точки зрения медицины. Поверь, до слез жаль, что так нелепо все произошло. Представляю, как ты огорчилась в тот день. Одна надежда, что ты простишь меня.

Впервые нахожу в твоем письме слова, которых ждал все эти годы, — о том, что я для тебя самый искренний друг и доброжелатель. Что ж, я всегда считал, что нет надежнее и крепче привязанности между людьми, нежели дружба, хотя, к несчастью, мне еще не встретился человек, который был бы достоин этого великого чувства. Если ты сможешь и в самом деле стать для меня настоящим другом (каким, по твоим словам, была всегда), то между нами не останется ни малейшей преграды. Ты пишешь, что любовь — это, другими словами, уважение, которое мы оказываем друг другу. Но разве этим сказано все? Разве мы не оказываем уважения своим врагам, или даже животным? Нет, я полагаю, любовь есть нечто несоизмеримо большее. С уважения она только начинается. Любовь — это упорная, никогда не кончающаяся борьба двух душ за взаимное обогащение. Простое их содружество еще не исчерпывает всю полноту любви, ибо в нем есть угроза застоя, а в дальнейшем и гниения. Любовь предполагает безграничное развитие обеих сторон, для чего, естественно, необходимо выработать единый взгляд на мир, единые принципы. Должен прямо сказать — в этом я абсолютно нетерпим, и если хоть что-нибудь во взглядах близкого мне человека противоречит моему собственном, у видению мира, моя душа впадает в мертвую апатию, а сердце уже неспособно любить. Мне крайне мало показного или воображаемого сочувствия к моим исканиям, ибо оно есть своего рода духовное рабство, которое я презираю. В истинной любви нет этого рабства, но есть взаимопроникающая общность сердечного влечения и мудрого всеведения, в ней нет затаенного желания бежать друг от друга, но есть незатухающая страсть обогащать эту любовь и от нее обогащаться, творить ее и быть творимым ею. Всякая другая любовь для меня — ложь. Понимаю, тебе кажется странной сегодняшняя моя исповедь. Да, впервые нахожу я в себе силы до конца высказать все, что давно копилось у меня в душе. Конечно, мне не чужды сомнения и в своих и в чужих чувствах, но в чем главная суть любви, это для меня ясно как день. Дом, семья, дети, близкие, общественное положение — все это второстепенно. Там, где нет любви, этого основополагающего стержня жизни, любые рассуждения о подобных вещах — всего лишь притворство, ложь, обман. Наше с тобой несчастье не в том, чем мы стали друг для друга в нашей неудавшейся семейной жизни, но в том, чем мы не сумели стать.

Ты знаешь, я чувствую себя теперь несказанно одиноким. Но почему? Потому ли, что нас с тобой разделяет расстояние в пять тысяч миль, потому ли, что порваны узы нашей интимной близости? Нет, и прежде это одиночество, подобно червю, точило меня изнутри и будет точить до той поры, пока ты по-настоящему не станешь единственным моим товарищем по духу или пока им не станет кто-то другой. Да, да, совершенно сознательно и обдуманно я говорю здесь о «ком-то другом», хотя ответа на вопрос — а кто же может занять это место? — пока не нахожу.

Очень возможно, что те чувства внутренней пустоты и одиночества, которые поневоле приходится разделять со мной и тебе, заложены глубоко в самой моей натуре. Но если бы ты нашла в себе силы делить их со мной не по нужде, а с горячим сочувствием, все могло бы перемениться. Ведь я как раз и ищу теперь дружбы такого человека, который искренне, с любовью и радостью разделял бы со мной все мои надежды и разочарования, мои желания и страхи. Я хочу единственного — неделимой, как у двух атомов в молекуле, общности двух родственных по духу индивидуумов.

С юных лет я в непрестанном поиске высоких, манящих вдаль идеалов, но люди безжалостно разрушают их, или это делаю я сам, по собственной злой воле и неразумию. О, какое мужество, какое упорство нужно воспитать в себе, чтобы на месте руин возвести новое здание! Боюсь, мне это уже не по плечу — я смертельно утомлен, измочен и, может быть, даже стар… А вдруг мое одиночество, моя апатия — только симптомы неизвестной душевной болезни, от которой нет лекарства? Не напрасно ли я приглашаю тебя приехать ко мне?..

На чашах моих нравственных весов находятся теперь, с одной стороны, вся пессимистическая философия, с другой — вера в человека, и я очень опасаюсь, как бы груз пессимизма не оказался чересчур тяжелым. Мое неверие грозит бедой другим, близким мне людям, а я не хочу, чтобы они страдали из-за меня…

Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, мне уже кажется, что они причинят тебе острую душевную боль и непоправимый вред. Видно, мне на роду написано бесконечно находить в себе едкую горечь жизни и рассеивать ее вокруг себя. Я словно бы попал в какую-то черную колею, она упорно ведет пеня куда-то в страшную чащобу, и я не в силах свернуть с нее. На мою долю не выпали ни великая трагедия, ни жестокая неудача, но мне суждено стать печальным свидетелем постепенного, но неотвратимого крушения собственных идеалов…

Бесспорно, в житейском смысле ты многое сделала для меня, и за одно это я должен быть тебе благодарен. Но не так ли мы благодарим человека, прислуживающего за столом? И не сквозит ли в словах благодарности что-то ужасно банальное, обветшалое? Нет, не этого я ищу. Я хочу найти в тебе нечто недостижимо духовное, несказанно прекрасное — то, чему я мог бы поклоняться безмолвно, всем своим существом, то, что могло бы и мне подарить ощущение полноты жизни. Я хочу видеть в тебе живое, горячее, проникновенное понимание красоты, которое было бы способно пробудить с новой силой и мое эстетическое чувство, могло бы наделить меня непоколебимой решимостью противостоять всем жестоким, бесчеловечным, животным стихиям жизни. Я мечтаю обрести великую нравственную силу, несокрушимую веру — и тогда мне будет не страшна окружающая нас глухая темная стена, она не угасит мощный порыв моей воскресшей души…

Очень может быть, что все эти слова покажутся тебе пустой болтовней жалкого труса или тоскливым воем собаки, лающей на луну. Думай что хочешь. Где-то внутри, в самой сокровенной глубине души, я ощущаю жестокую и острую боль — это она понуждает меня к столь длинным излияниям.

Наверно, ты спросишь: что же, в конце концов, ты должна теперь делать? По правде сказать, я и сам этого не знаю. Знаю одно — я заболел неким духовным косоглазием и прошу помочь мне от него избавиться, вернуть мне нормальное зрение, которое вывело бы меня на прямой и широкий путь…

Если твое влечение к танцу воистину непреоборимо, если ты уверена, что сумеешь достичь в нем желаемого совершенства, с которого начинается истинная красота, то не слушай никого, иди своим путем — может быть, в этом и для меня есть новое откровение, смысл которого я еще не в силах постигнуть до конца…

Ну вот, письмо и в самом деле получилось чересчур пространным, зато смятение моей души несколько улеглось. Теперь я проглочу снотворную таблетку и попытаюсь уснуть.

Да, забыл сказать еще одно. Эй-Би-Си перестала ходить к психоаналитику. Оттого-то она, оказывается, и плакала, что бывала у него. Теперь, вопреки всем, настояниям «мамочки», она совсем не выходит из дому. Видно, когда наши страдания становятся предметом исследования для постороннего человека, они начинают терзать нас еще непереносимей.

Напиши подробно обо всем, что касается осуществления твоих новых планов. Не стану давать тебе никаких советов, нынче я не в том состоянии.

Всем, кто еще ценит мое сердечное отношение, передавай приветы, хотя, к несчастью, даже любовь моя к другим людям обращается в проклятье, омрачающее их радость.

С любовью

только твой