Услышав из уст Шуклы упоминание о Савитри-диди, Харбанс заметно переменился в лице. Банке уже ушел, а он все еще в задумчивости потирал рукой лоб.

— Что, голова все-таки болит? — участливо осведомился я.

— Нет, — ответил он. — Но что-то вот здесь как будто обручем стягивает… Знаешь, еще со вчерашнего дня я испытываю какое-то странное чувство. Впервые в жизни я вижу, что в этом доме все идет как надо, что здесь по-настоящему домашний очаг. Какая жестокая ирония — именно в отсутствие Нилимы я обретаю в своем доме все то, чего никогда не было при ней. Об этом страшно подумать.

— Но ты не можешь винить во всем одну Нилиму, — возразил я. — Во многом виноват ты сам. Ты требуешь от нее того, что не в ее силах, а то, что она может дать…

— Она ничего не может дать, — прервал меня Харбанс, заложив за спину грелку и выпрямившись на диване. — За все эти годы я пришел к единственному выводу — ни она не способна мне дать ничего, ни я ей. А потому она очень правильно поступила, решив жить отдельно от меня. Иначе нашим раздорам не было бы конца. То, что было невозможным десять лет назад, невозможно и сейчас, и пусть пройдет еще десять лет, это не изменит решительно ничего.

С воем налетел и затих вдали сердитый ветер. Но еще с минуту в атмосфере угасающего дня сохранялось какое-то болезненное напряжение, словно ветер что-то сломал на своем пути и рассеял вокруг обломки. Потом снова наступила тишина под этим тяжелым, мокрым небом, снова застучали дождевые капли по стеклам… И опять с диким воем пронесся ветер…

— По крайней мере, ты не должен был так сурово обходиться с ней вечером, после ее выступления, — заметил я. — Разве это хорошо? Взял да и высказал ей прямо в лицо, что недоволен ее представлением!

Харбанс посмотрел на меня в упор.

— Ты видел ее после того? — спросил он.

— Да, я был у нее утром.

Видно, у него сильно ныла поясница, потому что он опять поправил грелку за спиной и прижался к ней с задумчивым видом. Наконец он снова поднял на меня глаза.

— Дело в том, Мадхусудан… Дело в том, что я никогда не считал себя вправе поддерживать ее заблуждения, и в этом, возможно, самый худший мой порок. Горше всего для меня ее недоверие ко мне. Ведь она всерьез полагает, будто я подавлен своими неудачами, будто меня мучает зависть к ее успеху и будто именно потому я не даю ей подняться выше себя. То, что она сказала вчера, для меня как соль на старые раны.

— Но ведь ее упреки имеют какое-то основание. Почему ты не сказал ей раньше, что не желаешь брать на себя ответственность за распространение билетов?

— Значит, и ты считаешь, что я все это подстроил нарочно? — В глазах Харбанса было невыносимое страдание. — И тебе тоже кажется, что я терзаюсь сознанием собственного ничтожества, что я обманул ее? Но ведь никто — ни ты, ни она и никто другой — не знает, что сейчас у меня на душе!.. Позавчера я ездил к политическому секретарю с твердым намерением отдать ему эти билеты.

— Но почему ты привез их обратно? Если уж он сам сказал тебе, что…

— Ха-ха! — воскликнул Харбанс, возвращаясь к обычному своему тону. — Это как раз то, чего не хочет понять никто из близких мне людей! Отчего бы, по-твоему, этот человек стал так благоволить мне? Речь идет не о последних днях, он давно уже старается хоть чем-нибудь да угодить мне. Но ради чего наконец?

— Ради чего же?

— Ради чего! Все абсолютно ясно. Я ведь говорил тебе, что они предлагают мне хорошую работу?

— Да, я помню. Но ты не сказал, в чем она состоит и чем тебе не нравится.

— Прекрасная должность, — ответил он. — И если смотреть на дело просто, у меня не должно быть никаких оснований, чтобы отказываться от нее. Освободилось место секретаря Центра индийской культуры, и его предлагают занять мне.

— Эге! — Я даже присвистнул. — Место секретаря Центра индийской культуры? Но какое отношение имеют эти люди к Центру индийской культуры?

— Какое отношение? — воскликнул Харбанс с явным возмущением. — Ты живешь в Дели и не знаешь, какое отношение имеют эти люди к Центру индийской культуры? А на чьи деньги основан этот центр? Кто определяет его политику, чьи руки держат бразды правления в нем? Тебе известно, сколько денег было отдано Шачи, чтобы заставить ее встать во главе этого центра?

— Но ведь…

Пораженный до глубины души, я не отрывал глаз от лица Харбанса.

— Что — «но ведь»?

— Но ведь Центр индийской культуры для того и создан, чтобы всячески поощрять развитие искусства и культуры в нашей стране… Я знаю, чем он занят, и не усматриваю в его деятельности ничего, что имело хотя бы отдаленное отношение к политике…

Харбанс с горькой улыбкой пожал плечами и некоторое время молчал.

— Ты журналист, — продолжал он наконец, — и знаешь, какое назначение имеют в политике так называемые «буферные государства». Так вот, подобные же «буферные конструкции» имеются и в области литературы, искусства и культуры. В том и заключается деятельность Центра индийской культуры, чтобы создать из литераторов, художников и артистов этакое «буферное общество», которое по меньшей мере не тяготело бы к противной стороне. Разве, по-твоему, эта деятельность, с политической точки зрения, не имеет большого значения? Именно для таких целей эти люди и ассигнуют средства еженедельнику «Калчер»[98], выходящему на английском языке, именно для того они каждый год и посылают кое-кого в заграничные поездки. Все это и составляет средства содержания особого «буферного государства» в нашей культуре. В принципе они готовы использовать для него любого человека, любое имя. Но есть люди, которые могут оказать им услуги иного, особого рода, вот они и вьются вокруг, надеясь прибрать их к рукам. Отчего, например, мне предлагают пост секретаря Центра индийской культуры?

— Отчего же?

— Как? Разве тебе не ясно, что я для них тоже подходящая фигура? Если принять во внимание должность, которую я занимаю сейчас, и ту работу… Ну что, ты совсем не понимаешь, в каком смысле я могу оказаться для них полезным?

Жаровня так раскалилась, что я вынужден был пересесть на другой стул.

— Так ты считаешь, что…

— Не я считаю, а так оно и есть на самом деле. Уж если я сам готов попасться на эту удочку, так мне ли не знать, в чем тут вся штука. Порой думаешь: ведь весь мир идет по этой мерзкой дороге, отчего бы и мне на нее не ступить? Мир же не переменится оттого, что переменюсь я сам! Сколько раз я убеждал себя: ну же, решись, возьми да и поставь без лишних слов свою подпись на пустой строчке с самым безобидным пунктиром, это так просто! Даже позавчера, когда я ездил к политическому секретарю, меня так и подмывало вынуть перо и… Но как только он заговорил об этом, что-то встало в горле — и все тут! Нет, это не по мне, не могу даже представить себя рядом с редактором журнала «Калчер», с Сушамой Шривастав и еще кое с кем из наших знакомых…

У меня вдруг пересохло во рту.

— Но как ты можешь говорить такое о Сушаме? — с трудом проговорил я.

— Ха-ха! — презрительно воскликнул он. — Мне ли этого не знать? Она ведь и со мной провела не один вечер. Одно время мне даже казалось, что между нами завяжется этакая, знаешь, интеллектуальная дружба. Но очень скоро я понял, чем все это пахнет. Мне кто-то сказал тогда, что Сушама построила в Карнале новый дом для своего отца. Но ведь я-то знал их капиталы! Спрашиваю: «С чего это вы вдруг разбогатели?» А она мне руку тихонько жмет и говорит: «Никогда и никому не задавай подобных вопросов!» Каково?

У меня закружилась голова, я с силой вцепился в подлокотники кресла и спросил:

— Почему же ты не сказал мне об этом раньше?

— Я полагал, что коль скоро у вас с ней установились такие тесные отношения, тебе известно все. Да и был ли я вправе говорить с тобой об этом, если и сам не впал, что делать?

В мозгу, во всем теле я ощущал отвратительную пустоту. К горлу подкатил комок. В полнейшей растерянности я смотрел в глаза Харбансу.