— Пойдем в гостиную, — предложил он. — Валяюсь здесь со вчерашнего дня, чуть ржавчиной не покрылся, в голове ералаш какой-то.

И он сам взял принесенный мною поднос. Когда мы расположились в гостиной, он разлил кофе в чашки и протянул мне одну из них.

— Ты что-то сдал за последнее время, — заметил я, сознательно умалчивая о том, что он выглядит совершенно больным.

— Это тебе кажется, — наверно, потому, что я долго валялся в постели, — возразил он. — Я абсолютно здоров.

— Ну, значит, слишком даешь волю всяким вздорным мыслям.

Он только пожал плечами и принялся мелкими глотками потягивать кофе. Но через минуту согласился со мной:

— Ты прав, подумать было о чем. И даже об очень многом. Тебе известно, что Савитри ушла из дома?

— Да, я знаю, что теперь она у матери.

— Это уже было однажды. Мне тогда показалось, что она просто вспылила. Но теперь у меня было время подумать, и я пришел к убеждению, что она совершенно права. Не уйди она вчера, мы так и враждовали бы с ней всю жизнь. Хорошо, что она сама сделала первый шаг. Для меня он был бы куда трудней. А теперь совесть моя чиста, я могу снова идти своим собственным путем…

Я знал, о чем он говорит, но смотрел на него нарочито непонимающим взглядом. Харбанс принялся рассказывать мне, как прошлой ночью, после представления, они вернулись домой и в каком напряженном молчании прошел ужин. Потом Нилима подошла к нему почти вплотную и, глядя в упор, спросила: «Ты во мне сегодня разочаровался, не так ли?» — «Если говорить правду, то да, — ответил он. — Ведь я же говорил, что тебе следовало бы переждать еще несколько дней». Тут Нилима взъярилась и принялась громко кричать, что именно такими словами он загубил всю ее жизнь, что она считает его самым ничтожным и своекорыстным человеком и что это он, только он один виноват в ее сегодняшнем провале. Если бы он не обманывал ее постоянно, ей не пришлось бы пережить сегодня такой позор. «Никогда не думала, что ты подстроишь мне такую ловушку! — кричала она. — Будь в тебе хоть капля человечности, ты предупредил бы меня, что в душе не желаешь мне успеха. Лучше бы ты совсем держался в стороне, это было бы честней! Но ты подстроил мне подлость, ты лгал Гупте, лгал мне, а потом вдруг явился перед самым началом. О, как плохо я тебя изучила, прожив с тобой столько лет! Мне и в голову не приходило, до какой низости может пасть человек. Теперь я прекрасно поняла, почему и в Европе ты так вел себя, ради чего, в сговоре с импресарио, поставил всю труппу в такое ужасное положение. Для тебя я только женщина, только самка, только средство удовлетворения низменной похоти, ты не в силах перенести того, чтобы я сделалась чем-то большим. Ты сам из породы неудачников, потому и меня хочешь содержать в том же разряде. Пусть я тоже буду неудачницей, но в твоем доме оставаться больше не желаю. Очень сожалею, что не приняла этого решения раньше! Я ухожу от тебя, и ухожу немедленно! Если в тебе хоть что-то осталось от человека, не пытайся удерживать меня и не зови назад. Тебе я даю полную свободу, живи как хочешь, приводи в свой дом кого хочешь и строй свою жизнь по собственному разумению. Мы и прежде были чужими друг другу, только не желали признаться в этом. А теперь только и будет разницы, что мы назовем вещи своими именами. И самое для нас лучшее, если с сегодняшнего дня мы больше никогда не будем видеться. Мы должны понять, что умерли друг для друга…»

Нилима все говорила и говорила, а он молча сидел на кровати, обхватив голову руками. Им владело одно желание — грубо зажать ей рот. Но у него не хватало сил даже на это, он продолжал молча сидеть перед ней. Ему даже стало жаль Нилиму, когда на ее губах выступила пена, но он не сказал ни слова, только принес и открыл бутылку виски. Когда Нилима выбежала в другую комнату, он налил в стакан немного виски и велел Банке отнести ей. Но, выхватив стакан из рук слуги, она бросила его на пол, затем поспешно собрала вещи и сама ушла искать такси. Увидев, как госпожа уложила свои вещи в машину и вышла на улицу вместе с сонным, поднятым с постели Аруном, Банке всполошился и побежал звать Шуклу. Но к приходу Шуклы Нилима уже уехала…

— И с той минуты я все время вижу здесь эту женщину, — сказал Харбанс, отхлебнув глоток кофе. — Чего только она не сделала для меня за это время! Я запер дверь на ключ и пил здесь виски, а она все металась вокруг, будто это с ней случилась беда. Нет, она ни разу не окликнула меня, даже не стукнула в дверь — боялась, как бы я не рассердился на нее. И все-таки я чувствую каждый ее шаг, каждое ее движение… Вот всякий раз, как Банке стучится ко мне, я уже знаю, что она стоит тут же, за дверью. Скажешь — «мистика!», но поверь: мне иногда так и мерещилось, что она прошла сквозь запертую дверь и стоит передо мной, и все смотрит-смотрит на меня, будто хочет о чем-то спросить… Первый раз такое со мной, чтобы я чувствовал столь явственно близость человека, которого нет рядом. И вот идет изнутри, одолевает меня какая-то слабость, какое-то странное чувство, о котором мне хочется забыть, хочется оттолкнуть его от себя. Мне казалось, будто я слетел вниз с горы и вдруг повис в воздухе. И, чтобы отделаться от этого жуткого ощущения, чтобы забыть о нем, я пил, и пил, и пил… Однако я чувствовал, что не вино удерживает меня от падения вниз, в пропасть, но чья-то невидимая рука — она не касается меня и в то же время держит крепкой хваткой. С одной стороны, я благодарен ей, но с другой… А с другой — она ненавистна мне. Я все время хотел избавиться от нее…

Он сидел передо мной весь расслабившийся, безвольный, и глаза его, казалось, были устремлены не на окружающие предметы, а куда-то внутрь собственной души. Град то начинал яростно барабанить по окнам, то вновь в бессилии унимался. Харбанс с силой прищурил глаза, будто стараясь проглотить что-то очень горькое, на лбу его собрались складки.

— Хуже всего было в полночь, — продолжал он. — Стало тошнить, голова закружилась, я уж думал, мне конец. Часа в два ночи Банке принялся барабанить в дверь, да с такой силой, что выскочил засов. Он вошел в комнату, и мне показалось, что на пороге стоит эта женщина. Но когда Банке включил свет, она отпрянула назад и спряталась за косяк. Даже в том полусознательном состоянии я понимал, как все это опасно. Что подумает Сурджит о своей жене и что сделает с ней, если узнает, что ночью одна она была в нашем доме? Я и мысли не допускал, что она могла предупредить его об этом и что он позволил ей так поздно пойти в чужой дом. А потом в глазах стало темно, и до самого утра я уже не понимал, где я, что со мною… А утром вижу, что лежу в постели между двумя подушками. Комната убрана так, как у нас не бывало даже при Нилиме. Банке дремлет у порога, завернувшись в свое одеяло. Но в кухне уже пылает огонь, в чайнике кипит вода…

В эту минуту в комнату вошел Банке, неся в руках одеяло и грелку.

— Сахиб, младшая госпожа говорит, что вам надо лечь, — сказал он, подавая Харбансу принесенные им вещи.

Харбанс принял их с видом послушного ребенка и, подложив подушку под локоть, полуприлег на диване.

— А вам, сахиб, когда подать ужин? — спросил меня Банке.

— Я не стану ужинать, мне пора уходить, — возразил я. — Если что-нибудь готово, покорми своего господина.

— Для них приготовлен суп, а для вас другая еда, — ответил Банке. — Когда прикажете, принесу. И чистую пижаму для вас. Младшая госпожа говорит, что вы останетесь ночевать.

— Нет, я не могу, — запротестовал я. — У меня…

Но в эту минуту из-за двери послышался усталый голос Шуклы:

— Банке, скажи этому господину, что он не должен вести себя так же, как Савитри-диди. Кому-то ведь нужно остаться на ночь возле бхапа-джи!

Банке взглянул в ту сторону, откуда доносился голос, потом снова повернулся ко мне и нерешительно проговорил:

— Так прикажете принести вам пижаму, или…

— Пока подожди, — ответил я. — Если уж надумаю остаться, возьму ее перед сном.

Банке обнажил в улыбке зубы, а тень на двери исчезла.