— Ты уходишь? — спросила Нилима. В ее тоне сквозило ледяное безразличие, которое, видимо, относилось не только к Харбансу, но и ко мне, да и вообще ко всему свету.

— Да, ухожу, — подтвердил я. — Ты ведь не хочешь пойти со мной. Поеду в редакцию, там есть кое-какие дела. А оттуда через часок-другой заеду к Харбансу.

— Ну, раз уж ты все равно поедешь к нему, не сделаешь ли заодно и для меня одно доброе дело?

— Конечно, с удовольствием.

— Задержись еще на десять минут. Я должна кое-что сказать тебе. Здесь прохладно, давай выйдем на солнышко.

Мы вынесли стулья на лужайку и сели. Скрестив руки на груди, Нилима с минуту молча следила за солнечными бликами, игравшими в листве кустарника, посаженного вдоль ограды.

— Мне хотелось сказать тебе только одно, — начала она наконец. — Пожалуйста, постарайся вдолбить в его упрямую голову, что сейчас высшее для нас обоих благо состоит в том, чтобы жить вдалеке друг от друга. Если ему нужен официальный развод, не стану препятствовать и в этом. Что же до меня, то я и в Дели не хочу долго оставаться. Поеду в любой город, где найдется подходящая работа…

— Обо всем этом, я думаю, мы поговорим дня через два-три, — возразил я. — Сейчас ты слишком возбуждена, и оттого…

— Я абсолютно спокойна, — перебила она меня. — Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что я действую в каком-то слепом порыве. Неужели тебе не ясно — я не хочу больше прятаться от очевидной истины, как это делала много лет. А она состоит в том, что нам не дано жить вместе. У каждого из нас свое понимание жизни, свои потребности, и они настолько различны, что при всем нашем старании мы не сможем достичь согласия. Я же сказала — ты плохо знаешь меня! Повторяю это еще раз. Конечно, мое влечение к танцу объясняется и внутренними причинами, потребностью души. Но если разобраться, откуда она, эта потребность, то… Впрочем, ладно, оставим этот разговор!

Она умолкла и некоторое время, закрыв глаза, думала о чем-то своем, но затем заговорила с еще большим жаром:

— Жизнь в браке вовсе не ограничивается физическими узами двух людей, а я уверена, что являюсь для него не чем иным, как средством удовлетворения телесных потребностей. Наверно, я никому не смогла бы высказать по-настоящему, как я — страдаю от этого, какой ничтожной и жалкой кажусь самой себе. И в то же время в нас постепенно гаснет даже простой физический пыл, который должны испытывать супруги друг к другу. Конечно, мы с ним муж и жена, но между нами давно уже нет того, что есть или что должно быть в настоящих супругах. А если сказать правду, так этого между нами и не было никогда. Мы только уверяли себя, что все это у нас есть, или тщетно пытались внести это в свою жизнь. Это не могло прийти!.. А потом в нашу жизнь вошел ребенок, но и он не принес с собой тех перемен, на которые мы надеялись, как на чудо. И если завтра у Аруна появятся братья или сестры, разве это что-нибудь изменит? И разве в таком случае не окажемся мы оба преступниками по отношению к своим детям? Не для того ли я с такой страстью упражняюсь в танце, чтобы в отчаянной усталости забыть себя, чтобы мои занятия оставили меньше досуга для бесполезных умственных и душевных терзаний?.. Нет, больше я не желаю жить в сплошном обмане! Чем скорей придет конец этой бессмысленной борьбе, тем лучше для нас обоих…

В зелени живой изгороди местами пробивались из почек крохотные свежие листочки, нежные и блестящие, как ртуть. Произнося свою исступленную исповедь, Нилима поминутно взглядывала в сторону кустарника, привлеченная то ли едва уловимым трепетом новых побегов, то ли смутным шуршанием опавших, гонимых ветром листьев. Вслух рассказывая мне свою жизнь, она, казалось, все время думала о чем-то своем, сокровенном, будто бы стоя в нерешительности на пороге между двумя мирами — внутренним и окружающим.

— И ты полагаешь, что окончательное решение пришло к тебе именно этой ночью? — спросил я.

— Нет, Мадхусудан! Оно пришло не сразу, оно складывалось на протяжении многих лет. А ночью… Ночью я все поняла окончательно. Конечно, было бы лучше, если бы это случилось много лет назад. Тогда нас обоих не мучили бы горькие сожаления о наших загубленные судьбах…

— Ты и в самом деле сожалеешь о своей судьбе?

Она резко вскинула голову, и снова ее брови задрожали от гнева.

— А ты считаешь, что мне не о чем жалеть? Разве ты не видел эти фотографии? Кто я была прежде и кто я теперь? Разве тут есть что-нибудь общее? Дело ведь не в возрасте, ты понимаешь…

Быстрым движением поднявшись со стула, она ушла в дом и скоро вернулась с ворохом фотографий в руках.

— Вот какая я была! Вот какая! Вот какая! — приговаривала она, выхватывая из кипы один снимок за другим и бросая их мне. — Смотри на меня, на эти фотографии и сравнивай! Ты не находишь здесь разницы, тебе не жаль меня?

Я снова принялся рассматривать фотографии. Конечно, нельзя было не заметить, как сильно отличались изображения некогда юного существа от нынешнего их оригинала, но разве способен был я ощутить эту разницу с той же болезненной остротой, с какой воспринимала ее Нилима? С другой стороны, мне не хотелось говорить сейчас об этом с полной откровенностью. И потому я сдержанно заметил:

— По-моему, ты преувеличиваешь, я не вижу здесь ничего трагического. Пожалуй, даже напротив, — за эти годы ты не так сильно переменилась, как можно было ожидать и как обычно меняются за такой срок другие люди.

Я ожидал, что мои слова заставят Нилиму немного смягчиться и успокоиться, но результат оказался совершенно противоположным.

— И ты можешь говорить мне это, считая себя честным человеком? — со злостью воскликнула она. — Я ведь понимаю, для чего тебе понадобилось лгать! Но запомни, теперь я не желаю ни от кого выслушивать никаких утешений. То, чего я боялась, что я пыталась всеми силами скрыть от себя, вчера стало мне абсолютно ясным. Нет, сегодня мне уже не под силу то, на что я была способна еще пять или шесть лет назад! Это я прекрасно поняла и дальше обманывать себя не стану… Но кто же больше всех старался окружать меня фальшью и обманом? Кто? Да тот самый человек, который вчера вечером с пеной у рта доказывал мне, что я опережаю события, что мне нужно подождать, что я должна больше поработать над танцем! Какое лицемерие, какая ложь!.. Ну что же, мне ведь и раньше всегда казалось, что он просто тянет время, что он хочет одного — пусть я растеряю все свое умение, пусть я покажу при всех полное свое бессилие, чтобы он имел право с подлой усмешечкой сказать: «Ничего не поделаешь, теперь уже поздно, время упущено! Надо было раньше…»

Я возвратил Нилиме фотографии. Ее неистовые речи наводили на меня ужасную тоску, но вместе с тем во мне росло и раздражение.

— Говори о Харбансе все, что тебе вздумается, — сказал я. — Но не будь к нему настолько жестокой, чтобы утверждать, будто он намеренно…

— Уж не полагаешь ли ты, что знаешь его лучше, чем я? — сердито прервала меня Нилима. Она поднялась о места — то ли в порыве возмущения, то ли просто для того, чтобы отнести фотографии на веранду. — Я прекрасно понимаю, зачем и почему он все это сделал. И так же хорошо знаю, что ему во мне нужно и в чем он не нуждается. Ради собственной корысти он готов унизиться, пойти на сделку с совестью, пойти со мной на компромисс… Он не может обойтись без меня лишь в той мере, в какой не может обойтись без завтрака и обеда. Для него это вопрос чисто желудочный. Но я не хочу больше оставаться для него чем-то вроде пищи! Он до сих пор не понял, что я не вещь, а живой человек, имеющий собственные потребности. А я уже вижу, что эти мои потребности не будут удовлетворены до конца моей жизни, оставаться же с ним только ради того, чтобы удовлетворять его низменные нужды, не желаю! Ты ему друг, так вот иди же к нему и хорошенько объясни все это.

Прижав к груди ворох фотографий, она исчезла в дверях и долго не появлялась. В нетерпении ковыряя землю носком ботинка, я продолжал сидеть на стуле, почти не сводя глаз с часов. Вынужденное мое одиночество становилось все более мучительным, но тут передо мной возникла фигура человека с фотокамерой на плече — это был Чаддха, репортер из бульварного листка «В последнюю минуту». Фамильярно его еще называли Сугрива, потому что едва ли не каждый год он менял место работы, соответственно чему с той же легкостью и быстротой менялись его политические убеждения. За последние десять лет он успел предстать перед публикой поочередно в обликах коммуниста, социалиста, народного социалиста, конгрессиста, члена партии «Хинду Сабха» и «Джан Сангх»[96], а теперь — вот уже полтора года — подвизался в листке «В последнюю минуту», считая себя по убеждениям, как он сам выразился однажды, «радикальным скандалистом».