Рецензия Сушамы была, как видно, тщательно обдумана.

Некоторые отзывы были написаны языком, каким обычно изъясняются преподаватели и учащиеся танцевальных школ.

Как ни странно, но и моя статья звучала в том же школярском духе. Мне хотелось высказать в ней очень многое, но нужные слова никак не шли на ум. И потому моя рецензия напоминала собой длинный реестр, в котором последовательно, от «ва́нданама» до «та́ндавама»[94], назывались все номера танцевального представления и сухо, в стиле грамматического разбора, перечислялись их достоинства или изъяны. Заключали отзыв те же две обязательные фразы, которыми кончались и все прочие сочувственные отклики прессы.

Увы, в своей статье я не мог изобразить и слабой тени того, что довелось мне увидеть на сцене. От поднятия занавеса до того момента, когда он опустился в последний раз, передо мной шла отчаянная, не прекращающаяся ни на минуту борьба — борьба двух существ под одной оболочкой, борьба одной Нилимы с другой, борьба танцовщицы и страдающей человеческой личности… Человек стремился смять, ниспровергнуть живущую в нем танцовщицу, а та тщилась удержать рядом с собой этого страдальца… Нет, то был не классический танец «бхарат-натьям», но драматическое, неистовое противоборство! Когда, казалось, танцовщица готова была сдаться, упасть, в нее вливали новые силы ликующий грохот барабана, магическое звучание струн и пение флейт… Глаза Нилимы и в самом деле хранили какое-то застывшее, оцепенелое выражение — то ли в этом сказывалось действие транквилизатора, то ли напряжение минувшего дня, или здесь была иная причина, превосходящая по своему значению обе первые, Мне все время казалось, что Нилиму терзает какая-то мучительная, навязчивая мысль, которую она тщетно пытается отогнать от себя… О чем же думала Нилима на сцене? О том ли, что ужасающе пусты первые ряды зала? О том ли, как нескладна и неуютна ее с Харбансом семейная жизнь? Или снова о том, что ей уже тридцать четыре года и что ей грозит окончательное крушение зыбких надежд и упований? Что будет с ней, если она не сумеет использовать вот эту, последнюю свою возможность, этот единственный свой шанс?.. Когда внутреннее противоборство достигало высшего накала, йоги ее начинали двигаться столь стремительно, что музыкантам стоило немалого труда поспевать за ними. Несколько раз мне даже почудилось, что Нилима торопится скорей пробежать предназначенный ей путь испытаний, что она намеренно пропускает какие-то движения и жесты в танце или исполняет их небрежно, с нетерпением, стремясь к заключительному номеру. Когда она уделяла больше внимания своим ногам, неизменно страдала игровая сторона представления, и напротив, чрезмерная забота об игре вызывала перебои в ритме движения ног. Выло похоже, что Нилима вот-вот все бросит и убежит за кулисы. Она словно бы исполняла тяжкую повинность, которая мучила ее и за которой следовало желанное освобождение. К моменту, когда нужно было перейти к исполнению «тандавама», она изнемогла в этой борьбе до такой степени, что каждый шаг явно давался ей ценой муки, ценой истощения. И потому танец Шивы, этот огненный символ страсти и могущества, обратился в танец изнеможения —. перед зрителями был не всесильный бог, грозящий гибелью всему живому, но жалкий смертный, поверженный гневом всевышнего в прах. Когда, кружась в экстатическом вихре, Нилима быстрыми прыжками пересекала все пространство сцены, я со страхом ждал, что вот-вот она, сраженная на лету усталостью, поникнет и опустится на пол. Но наконец, приняв облик На́тара́джи[95], в бурном тройном прыжке Нилима завершила танец и замерла на сцене, и тут меня пронзило острое ощущение лишь по случайности миновавшего несчастья. Видимо, только огромным напряжением воли она заставила себя довести представление до конца. Опустился и вновь поднялся занавес, чтобы дать танцовщице возможность выйти к зрителям с прощальными поклонами, замолкли не слишком щедрые аплодисменты, затем занавес скрыл сцену в последний раз, а меня все не покидало это болезненное ощущение едва не случившегося несчастья…

Когда, зайдя за кулисы и поздравив Нилиму, я вышел из зала, большая часть публики уже разошлась, а Гупта снова стоял на своем месте в прежней позе, с засунутыми в карманы руками. Я надеялся по окончании вечера возобновить наш разговор с Сушамой, но та уже исчезла.

— Что ж, готова ваша рецензия? — спросил меня Гупта.

— Так скоро? — ответил я вопросом на вопрос, едва сдерживая злобу.

— А отчего бы и нет? — возразил он. — Ведь обычно рецензии пишутся загодя, накануне представления.

— Очень жаль, я этого не знал. Постараюсь учесть на будущее.

— Никогда не видел такого прекрасного исполнения «бхарат-натьяма»! — сказал он, пряча ядовитую усмешку. — Невероятный успех! Не правда ли?

— Мое мнение станет известно вам утром, когда выйдут газеты, — процедил я сквозь зубы и поспешил к выходу.

Конго, Алжир, Лаос… Беспокойный, мятущийся мир политики! Десятки животрепещущих проблем! Принесет ли успех политика невмешательства Организации Объединенных Наций в гражданскую войну конголезцев? Не угрожает ли столь далеко зашедший конфликт самому существованию этого международного органа мира? Будет ли отозван из Конго специальный представитель генерального секретаря ООН? Не катится ли наша планета к новой мировой войне? Какое влияние на обстановку в Южной Азии окажет подавление демократических свобод в Непале?..

Когда мозг будоражат столь злободневные вопросы, когда каждую минуту ждешь, что вот-вот разразится в мире страшное, грозящее всеобщей гибелью военное столкновение, вправе ли мы помнить о таких третьестепенных вещах, как, скажем, эстетическое восприятие, художественное самовыражение, пластика танца? И не кажутся ли еще более ничтожными мелочи нашей личной жизни? Вот почему, пожалуй, я испытал в большей степени досаду и раздражение, нежели сочувствие, когда утром, едва я пришел в редакцию, мне позвонила Шукла и с волнением принялась рассказывать, что Нилима бросила Харбанса и вместе с Аруном ушла к матери, заявив, что уходит навсегда.

— Все у них в доме вверх дном, — чуть не плача, говорила Шукла, — диди увезла с собой даже свои вещи. Вы должны понять Харбанса-бхапа-джи!.. Он с вечера закрылся в своем кабинете и всю ночь пил вино, он совсем больной!.. Никому не позволяет войти к себе, даже слуге! Как бы он чего-нибудь не сделал с собой… Пожалуйста, поезжайте к диди, уговорите ее вернуться… Я уже была у нее, но меня она не слушается.