В третьем часу ночи Алешу услали спать. Рычков отправился к нему в комнату прощаться. Лишь тут, после настойчивых Алешиных расспросов, он признался:

— Говорю ж тебе: извел я без толку свое детство! После четвертого класса сбежал из школы, а мог бы, дурак, учиться и учиться, не хуже твоего…

— Так из тебя токарь зато первоклассный получился, — утешал его Алеша. — Отец, сам знаешь, какой требовательный, и тот тебя хвалит. Будешь универсалом когда-нибудь… Ведь ходишь на вечерние курсы? Ходишь?

— Хожу. Как не ходить! А только какой из меня универсальный токарь, если мне на каждом шагу — стоп и стоп! Нет настоящего ходу. Без тригонометрии, без логарифмов, и думать не смей о продольно-расточном, к примеру… Темному неучу в сложных чертежах ни в жизнь не разобраться. А то бывает еще хуже: умное приспособление кто-нибудь из товарищей выдумал, а ты смотришь как баран на новые ворота… Нет, это уж точно: проворонил я, Алешка, свое детство, проворонил!..

Мать заглянула в комнату, велела, чтоб Алеша спать ложился.

— Миша! — с упреком позвала она. — Идемте лучше кофе пить!

Но Рычков не пошел. Алеша разделся, юркнул под одеяло. Он лежал в постели с закинутыми под голову руками, ослабевший и розовый от вина. Свет ради успокоения матери был вскоре потушен. Сквозь морозные узоры на стекле заискрилась снежная новогодняя ночь.

— Миша! А что, если в проходной будет твой хороший знакомый дежурить? А?

— Не поможет.

— Эх, постоять бы возле твоего станка хоть чуть! А у конвейера я стоял бы! Час, другой, третий стоял бы…

— Не пустят. Лучше и не думай. Не переживай…

— А говорят, если экскурсия, то могут пустить.

— Экскурсию могут.

Опять послышался голос Александры Семеновны:

— Миша, где вы там? Дайте же мальчишке уснуть! Три часа пробило!

Она за руку увела Рычкова из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

…И наступили зимние каникулы. Все эти десять дней взрослые — и свои и чужие — стараются перещеголять друг друга в доброте и щедрости к детям. Сколько елочных праздников устраивается в эти дни!

Но Алеша уже оставался равнодушным к этим сборам маленьких, тем более, что вовсе не было недостатка в других развлечениях. Сами собой шли в руки билеты в театр или в цирк, в кино или на катки и стадионы. А тут еще Наташа прислала приглашение на школьный спектакль и потом справлялась по телефону, исправно ли действует почта в Москве.

Десять дней с утра до вечера были полны всевозможных событий.

Однажды мальчишки большой компанией бегали на коньках в саду рабочего клуба на Пятницкой. Надвигались сумерки. Утомившись, ребята отдыхали, подобно стае шумных воробьев, на длиннейшей скамье, под сенью лип и кленов, густо засыпанных снегом. Может быть, этот угол катка показался Коле Харламову дремучим, как ровенские леса в зиму сорок второго года, о которых он читал недавно, или вид товарищей в толстых лыжных костюмах из фланели, в треухах с развевающимися концами напомнил ему картину партизанского привала, выставленную в окнах художественного магазина на Кузнецком… Только он вдруг принялся рассказывать о героическом рейде партизан-разведчиков. Против обыкновения, он не был участником событий. Речь шла на этот раз о близком его родственнике — родном дяде с материнской стороны.

Ребята затихли. На катке играла музыка, появилось больше катающихся, два фигуриста выделывали головоломные упражнения в центре площадки, а на самом ее краю почтенных лет новичок уморительно шатался, падал и вновь подымался, беспомощно ловя руками воздух.

Никто из мальчиков не покидал скамейки — так увлекательно раскрывался перед ними боевой рейд смельчаков.

Вслед за Харламовым другие ребята вспоминали про соединения Ковпака в Карпатских горах, про партизан Крыма и Белоруссии. Потом все умолкли, и Алеша вовсе некстати предложил собраться группой и похлопотать об экскурсии на автомобильный завод, потому что…

Костя Воронин не дал ему договорить.

— Опять он за свое! О партизанах потолковать бы по-настоящему! — прервал он. — Это да! Харламов, а ведь у тебя совсем готовый доклад, и очень интересный. Ты где же про все это вычитал?

— Говорю тебе — не вычитал, а с дядей моим было. Не хочешь — не верь.

— Ну, пускай с дядей… Сделаешь доклад?

— Смотря где.

— Где! Ясно, что не в Политехничке и не в Колонном зале.

— На пионерском сборе каком-нибудь?

— А хоть бы и на пионерском… Но я имею в виду общее комсомольское.

— Охота была!

— Нет, в самом деле… — начал Алеша снова про свою экскурсию. — Слушайте, ребята, — убеждал он, возбужденно жестикулируя, — верное дело, мне отец говорил… Если обратиться от имени комсомола, то очень просто.

Но почему-то никто, даже Толя, не поддержал его.

— Сейчас нашему комитету не до экскурсий, — сказал Толя. — Сейчас больше всего у нас о кружках будут думать.

— Самое главное — о литературном кружке, — согласился с ним Воронин. — Надо наладить литературный кружок по-настоящему, не по-харламовски.

— Вот это здорово! — засмеялся Коля. — Значит, моим именем пользуются уже как нарицательным?

— Чему же тут радоваться? — удивился Воронин.

— Смешно… и лестно… Честное слово, лестно: харламовщина!

— Вот именно! Какое поручение тебе ни дай, все завалишь… По-харламовски!

— Слушай, Воронин! Когда вы, наконец, поймете? — медлительно, с вызывающей надменностью, произнес Харламов. — Породистого коня в водовозку не запрягают! Слыхал про это? И толку настоящего не будет, и коня испортишь, — сказал и улыбнулся весело, дерзко.

— Прежде ты другое выдвигал, — чуточку опешив, не сразу возразил Воронин. — Ты министерство винил. Так и сказал бы на заседании, мы бы тебе показали кровного скакуна! А то — «разделение школы… девочки боятся нас, а мы смущаемся…»

— Ну и что ж?.. И никакого тут противоречия.

Мальчишки и девчата бегут друг от друга — это самб собой. А кроме того, бессмысленно и просто глупо загружать меня всякими пустяками… Пошли! — кликнул он, и вся группа, кроме Воронина и Алеши с Толей, вскочила со скамьи.

Задевая головами толстые, поникшие от инея ветви, окутываясь колючей, искрящейся снежной пылью, ребята послушно кинулись за Колей Харламовым на ледяную площадку.

Первые десять дней нового года всегда вмещают в себя много событий — зимние каникулы переполнены ими. Среди других важных происшествий выпало в жизни Алеши и Толи на эти дни и решительное объяснение с Харламовым. Давно назревшее, оно разразилось вдруг, в самую неподходящую минуту, и приняло бурный характер.

Алеша и Толя собрались на Пушечную, смотреть школьный спектакль с участием Наташи Субботиной. Оба были аккуратно подстрижены и причесаны, оба натерли башмаки бархатной тряпкой до блеска и даже отутюжили себе брюки.

В их распоряжении оставалось уже немногим больше часу, пора, пора было в путь. Но разговор как раз в эти минуты перешел от осторожных намеков на Колины проступки к откровенным упрекам в нетоварищеских, заносчивых его выходках. Вспомнились давние обиды.

Стрелка будильника на тумбочке возле Алешиной кровати продвинулась еще на четверть часа. Тогда Толя, беспокойно следя за стрелкой, сказал решительно:

— Слушай, Колька… Вот она, вся правда: ты нам чужой сделался! Давно чужой! Хотя мы вместе сколько лет, с самого детского сада, а ты чужой… Хуже: ты теперь нам недруг!

Коля даже и тут улыбался чуточку насмешливо.

— Не веришь? Скажешь, что неправда?

— Конечно, выдумываешь.

— Даже когда ты брался нам помогать, это никакая не помощь была, а знаешь, что это было? Сказать?

— Сделай одолжение.

— Так… не помощь, а одно самолюбование. Ты охорашивался, красовался перед нами, как павлин или американский индюк.

— Американский? Прими к сведению, что других индюков не бывает: индюк — американская птица.

— Пусть так. Тебе всего и заботы было, чтобы ошеломить нас, показать, какая пропасть отделяет тебя, первого пятерочника, от нас, простых учеников, у которых и двойка случается в гостях. Скажешь, нет?