Мужчины ушли, все пятеро. А девочка, недоумевая и прихрамывая, вернулась в садик, всматривалась в белый, шевелящийся перед нею сумрак.

— Кто это? — спрашивала она, подвигаясь все ближе к двум вытянувшимся в ожидании у скамейки, засыпанным снегом, онемевшим фигурам. — Ой! — вскричала она, узнавая. — Алеша! Ты? Алеша! Откуда? — радостно спрашивала она и кинулась навстречу. — Откуда ты вдруг, Алеша?

— Да из школы… Мы прямо после уроков, даже не обедали, — торопливо объяснял он.

— А вы… Алешин товарищ? — обратилась она к другому мальчику.

— Толя Скворцов, — ответил тот.

— А я — Наташа Субботина… Ой, как я рада! И какие же мы с тобой глупые, Алеша! Правда? Забыть обменяться адресами! Вот молодчина, что ты догадался сюда, в школу, прийти! — И, говоря это, она свободной рукой в перчатке сбивала с плеч и рукавов у обоих снег.

23. Ничего особенного

Это было в субботу, а уже в воскресенье Алешу пригласили по телефону в гости к Наташе. Бабушка Наташина позвонила по автомату из продуктового магазина, объяснила все подробно: и о том, что она говорит из автоматной будки, и про магазин, где много народу, так что возле телефонной будки уже выстроилась очередь и торопит, и про то, что у Наташи нога болит, она лежит и скучает и просит, чтобы Алеша Громов, если может, пришел к ней часиков в шесть.

Алеша спросил:

— А можно прийти с товарищем, с Толей Скворцовым?

Бабушка ответила, что можно и с товарищем.

В назначенный час Алеша и Толя долго бродили по этажам огромного дома в переулке близ площади Дзержинского. То был особенный дом. Множество длиннейших коридоров пересекались здесь, как улицы и переулки. И, как на улице в шумный час, шло оживленное движение по коридорам, сновали прохожие в обе стороны, разъезжали на трехколесных велосипедах малыши. В самых неожиданных местах обнаруживались лестницы, ведущие то к главному выходу, то во двор, захламленный разбитыми ящиками и рассохшимися бочками, то вовсе в тупик с воротами на замке и на цепи.

Всюду по коридорам, слева и справа, тянулись одинаковые, в коричневое крашенные, занумерованные двери.

В незапамятные времена дом назывался подворьем, был дешевой гостиницей, потом, в первые советские годы, стал общежитием Цектрана — здесь селились студенты из семей железнодорожников и водников, проф- и культработники. С течением времени общежитие преобразовалось в обыкновенный жакт, и стало здесь столько квартир, сколько дверей.

За одной из этих коричневых нумерованных дверей и жила Наташа со своим дедом, капельдинером из Центрального клуба железнодорожников, и с бабушкой-портнихой.

Гости постучались. Открыла им бабушка. Пока гости раздевались в крошечной передней, искусственно созданной из соединения ширмы со шкафом, Наташа покричала из-за ширмы:

— Браво! Так только граф Монте-Кристо приходил в гости: секунда в секунду шесть часов!

Ребята немножко потоптались в передней. Алеша шепнул товарищу:

— Вот штука! Платок забыл!

И тот успокоил:

— У меня есть. Толкнешь — дам!

— Ну, что ж вы там? — нетерпеливо ждала Наташа.

Бабушка пропустила гостей за фанерную перегородку, разделявшую комнату надвое.

— Здравствуйте!

Наташа лежала на диване, и одна нога ее, без туфельки, в чулке, с забинтованной под чулком ступней, покоилась на высоком пуфе.

— Берите, ребята, стулья, садитесь. А то я инвалид сегодня, на режиме: ногу вчера на репетиции стерла, надо к завтрему выздороветь.

Потом она оглядела обоих и весело прищурилась.

— А вас, значит, больше не стригут насильно? — спросила она. — Зря! Ни то ни се получается.

В ту же минуту оба машинально и сконфуженно принялись пальцами поправлять свои лохмы.

Тут Алеша заметил: на блузке у Наташи комсомольский значок. Уже! А она ведь на целых два месяца младше его…

— Сколько же мы не виделись? Ой, четыре месяца! — сосчитала Наташа и испугалась: как быстро время бежит…

После Алеша пробовал вспомнить: что же особенного было в этот вечер?

Каждый миг в этой чужой комнате, среди чужих вещей, был полон таинственного и волнующего значения. Но вот он ищет, вновь и вновь перебирает в памяти все, что видел и слышал, — и ничего особенного не находит.

Что он видел у Наташи? Видел рояль, красный, полированный, с бронзовыми украшениями. Рояль впитывал всей своей поверхностью свет единственной лампочки и потом излучал его обратно множественными пучками из приподнятой крышки, от круто изогнутого бока. Букет высохших полевых цветов был всажен в горло тяжелой металлической вазы синего цвета. Алеша, узнав, что эти ломкие, хрустящие ромашки были те самые, что Наташа привезла с собой из лагеря, с особой нежностью прикоснулся к ним. Над письменным столом висел портрет акварелью — Наташа в пачках, наклонившись, завязывала тесемки танцевальных туфель и смотрела со стены таким знакомым, добрым, затаенно смеющимся взглядом…

Что же еще было в этот вечер? Ну, она попросила почитать вслух, как в лагере они читали…

— Хоть немного! Хоть полчаса! — сказала она и сунула ему Тургенева «Записки охотника», на обложке которых написано было: «Наташе в день ее рождения от дедушки и бабушки».

Она заставила прочитать свой любимый рассказ «Певцы». Пока Алеша читал, она несколько раз с удивлением и улыбкой взглядывала на него. А когда он кончил, вдруг рассмеялась.

— Ой, как ты изменился за четыре месяца! — сказала она. — У тебя и голос совсем другой сделался.

— Какой?

— Ну, не знаю, как тебе объяснить… Ну, такой… совсем взрослый!

Как будто ничего не случилось и после, когда Толя стал рассказывать про школьный октябрьский вечер. Алеша, правда, испугался тогда: вдруг Толя увлечется, забудется и вспомнит, как они вместе надеялись на чудо, как искали на школьном своем балу ее, Наташу! Алеша, на всякий случай, даже толкнул приятеля локтем в бок, и тот потихоньку за спиной протянул ему зажатый в руке платок… А больше ничего не было. Наташа только спрашивала:

— Значит, тебе не пошли впрок мои уроки, Алеша? Ты совсем-совсем не танцевал?

— Нет. Не решился.

— Даже не попробовал? Ну, я так и знала… Ничего! На каникулах у нас в школе будет спектакль, а потом танцевальный вечер. Я вас обоих приглашаю. Мы с тобой тогда повальсируем. Ладно?

— С тобой я не боюсь, — согласился Алеша, — а с другими — нет, не могу.

Вот и все! Кажется, ничего больше такого особенного и не случилось. Но память все возвращается к тому вечеру, день за днем ищет, перебирает высказанные тогда слова, опять и опять вслушивается в них со скрытой радостью.

Да! Вот еще что было. Наташа рассказывала о своей школе, о своем искусстве, о своем театре. Сначала все это казалось непонятным, но вскоре ребята с удивлением почувствовали, что чужой мир вовсе не чужой. Напротив, они разделяли вместе с Наташей благодарное восхищение перед русскими молодыми танцовщицами, удивлявшими своим мастерством сотни тысяч зрителей за границей. Они отлично понимали, что питает задор Наташи и почему она с таким возбуждением говорит о тех днях, когда юные участницы съезда демократической молодежи в Будапеште или победительницы международного фестиваля в Праге приезжали к ним в школу на урок Веры Георгиевны…

Увлекшись, Наташа вскочила с дивана. Прыгая на одной ноге, она передвигалась вкруг рояля, искала что-то меж папок и нот, среди альбомов и тетрадей. Не нашла. Поскакала на одном каблучке в другой конец комнаты, порылась в ящиках письменного стола.

— Вот! — Она отыскала все-таки пачку фотографий и вернулась с ними на диван. — Вот, смотрите! Я выпросила несколько снимков. Это наша молодежь, вчерашние ученицы школы, на концертах за границей. Ни в каком театре не вместить было бы столько зрителей. Видите? Десятки тысяч зрителей! Наши танцевали поэтому на открытом воздухе, на специально выстроенных площадках…

Тогда оказалось, что и Толя внимательно следил по газетам за соревнованием советских артистов с иностранными мастерами, только не танцовщиц, правда, а музыкантов — пианистов, виолончелистов, скрипачей.