Она отчеркнула широкую дугу в конце страницы и вывела под ней крупную пятерку.

— Видите? — показывала она на эту пятерку и, догадавшись, что Настасья Ефимовна ничего еще не понимает, прибавила: — Да это же его тетрадь! Это его, вашего Толи, контрольная работа!

И долго после того мать и учительница шепотом обменивались надеждами и мечтами.

— Вот так и растут они! — Учительница перебирала тетрадки, осторожными, бережными прикосновениями выпрямляла загнутые кое-где уголки страниц. — Вот… Так и растут завтрашние наши стахановцы, борцы и патриоты, а быть может герои. Изо дня в день они растут!

— И не говорите! — с испуганным выражением лица зашептала Настасья Ефимовна. — Уж так растут, так растут! И не по дням, Евгения Николаевна, а прямо по часам. Ужас! То есть я глазам своим не хотела верить…

И Настасья Ефимовна в поисках сочувствия принялась рассказывать длинную историю о Толином пальто. С наступлением первых морозов она достала из сундука теплое пальто на вате, с серым пушистым воротником. Совсем еще новенькое пальто, в прошлом году куплено, пятьсот отдали… И вынула она это пальтишко из сундука, конечно, выветрила из него нафталинный дух, почистила, взяла иголку, нитку, чтобы укрепить пуговицы, петли, крючки…

Евгения Николаевна слушала с тем большим вниманием, чем меньше понимала, о чем речь и какое отношение могут иметь нафталин и расшатанные пуговицы к росту нового поколения социалистической родины.

— Ну, поправила я, все честь по чести, — продолжала со все возраставшей озабоченностью Настасья Ефимовна. — А тут как раз Толя приходит домой. Говорю ему: «А ну-ка, надень!» Батюшки!.. Было пальто, стала тужурка! И рукава до сих пор, — показала она, как невозможно коротки стали рукава. — Пришлось их выпускать, надшивать… Подумайте! Это за один-то год! Да какое там, и не год вовсе! Я в апреле упрятала пальто в сундук. Стало быть, считайте — всего-навсего семь месяцев… Так где же тут?.. Вот ведь как растут, Евгения Николаевна! Ужас, как растут!

22. «Спящая красавица»

Даже пятерка за контрольную работу по алгебре не могла переубедить Толю: слово есть слово, у них не должно быть ни одной тройки в четверти, и тогда они подадут с легким сердцем заявления в комсомол!

Алеша протестовал, убеждал, упрашивал — напрасно.

— Ладно! — согласился он спустя несколько дней. — Пусть будет по-твоему. Но за то, — выставил он неожиданное условие, — за то ты пойдешь… то есть мы вместе пойдем в субботу на Пушечную.

— Куда? На какую еще Пушечную? Что там такое?

— Там… на Пушечной? Там школа Большого театра, — сказал Алеша, заметно смутившись. — Ну, Толя! Ну, что тебе стоит… Прошу тебя, как друга.

Наступила суббота, и оба отправились в путь прямо из школы. Уже от станции метро на площади, при виде мощных, в несколько обхватов, колонн театра и взвившихся над фронтоном чугунных коней с Аполлоновой колесницей, мальчиков охватила робость. Идти к людям, которые чувствуют себя в этом дворце как дома!.. Алеша подбадривал и себя и приятеля: театр театром, а школа школой, — наверное, школа притулилась где-нибудь тихонько, скромненько. И Петя Званцев объяснял, что она находится просто во дворе, за садиком…

Они расспросили прохожих, как выйти на Пушечную, обошли Мосторг, выбрались позади него на тихую, в самом деле скромную улицу, отыскали номер дома.

Обыкновенный двор открылся перед ними, в одном углу которого даже висели на обыкновенной веревке замерзшие до хруста полотенца и простыни, попросту — сушилось белье. Был тут и тощий садик со скамейкой, на которую давно не садились: скамейку покрывал высокий, слежавшийся слой снега. В дальнем краю садика образовалась большая гора, — должно быть, дворник отгребал туда все, что подваливали снегопады. А за садиком, за низенькой его оградой, высился длинный четырехэтажный дом с несколькими подъездами. Возле одного из них была привинчена черная стеклянная плита с золотыми буквами: «Хореографическое училище Государственного академического Большого театра СССР».

Дул резкий, холодный ветер.

Ребята вошли в садик, смахнули со скамейки снег, уселись.

Надо было подумать, как действовать дальше. Правда, все здесь просто, буднично. Вон и стая ворон смаху осела на запорошенную верхушку дерева, вниз посыпалась искрящаяся снежная пыль. Как везде… Но все-таки тяжелая резная дверь с большим, зеркально поблескивающим стеклом пугала своей парадностью.

В садик из-за окон отчетливо доносились звуки рояля.

Вороны, вдруг отчаянно переругавшись, все разом снялись и косо перемахнули через крышу дома.

Вскоре прошли через садик две девочки, должно быть ученицы, потом еще три и еще одна. Ребятишки молча смотрели всем им вслед, пока они не исчезали за воротами.

Что же все-таки делать? Свирепый ветер забирался им под воротники.

Тут вырвались из-за двери с криками и смехом мальчишки, самые обыкновенные мальчишки, как везде. Они толкались, кидались снежками, старались сбить друг друга с ног, махали сумками. С одного мальчугана, поменьше, кто-то сорвал шапку и швырнул далеко, к самой горе. Желая отомстить, малыш бросился без шапки за обидчиком, а потом, хныча, размазывая рукавом по лицу слезы, вернулся за шапкой и заодно уже взобрался на вершину горы и скатился оттуда на собственном заду.

— Эй, послушай! — позвал его к себе Алеша. — Ты что же, ты здесь учишься?

— Здесь учусь.

— На танцора?

— На танцора. И вообще по всем предметам.

— Значит, у вас тут все вместе учатся — и ребята и девчата?

— Ага.

— А ты кого здесь знаешь из девчат? Наташу Субботину знаешь?

— Ну, знаю.

— Врешь!

— А как это я вру, когда я здесь второй год учусь!

Алеша подвинулся на скамье, приглашая малыша в таком случае садиться рядом. Но тот отказался и даже пугливо стал отходить от него подальше.

— Стой, стой! — встревожился Алеша. — Погоди, мне поговорить с тобой надо… Ты… ты что же… ты и танцевать уже умеешь?

— Танцевать не танцевать, — ответил мальчик, снова подвигаясь ближе, — а только в спектаклях уже участвую. В «Пиковой даме», например, и в «Кармен». Мы там в солдаты играем, видел?

— Нет, не приходилось… Слушай, а можно узнать, в школе сейчас Субботина или нет?

— У дяди Кузьмы спросить…

— А кто это?

— Кузьма? Сторож. Он всегда вон там, за дверью, сидит.

— Сходил бы, а? Ей-богу… Вот удружил бы!

Малыш, с минуту подозрительно оглядывая чужих, поколебался, потом бегом кинулся в школу. Вернувшись, он сказал, что Наташа здесь, но у нее только-только началась репетиция.

— Значит, освободится не скоро, — объяснил он, — через час, а то через два.

Маленький артист Большого театра ушел. А Алеша с Толей еще долго раздумывали: что же им делать? Неужели так и уйти ни с чем? Но и сидеть, дожидаясь, в этом пустынном месте, заваленном снегом, мерзнуть под ветром час-другой, не очень хотелось.

— Соберемся как-нибудь в другой раз, — посоветовал Толя. — Пошли!

А в это время Вера Георгиевна Троян работала в специальном классе с Наташей и четырьмя молодыми артистами театра.

Аккомпаниатор по ее команде десятки раз начинал и прерывал танец юной Авроры на дворцовом балу. Вера Георгиевна казалась недовольной, иногда даже разгневанной. Скорыми шагами обходила она группу исполнителей, поглядывая то сбоку, то сзади, то вновь возвращаясь к зеркальной стене класса. Часто ударяла она ладонью о ладонь — тогда аккомпаниатор умолкал, а Наташа опускалась с носка на пятки, глубоко дыша, инстинктивно пользуясь каждым, даже самым крошечным перерывом, чтобы беречь силы.

Безжалостно попрекала учительница, и девочка смиренно слушала.

— Начали!

Наташа снова летела с чудесной легкостью. Заморский гость протягивал ей навстречу руку — она опиралась на эту руку, и перегибалась всем корпусом вниз и, выпрямляясь со следующими тактами, доставала из воображаемого букета цветок. Тут, совершив молниеносный пируэт — кружево сложных и быстрых движений, когда казалось, что уже не вырваться ей без посторонней помощи из этого полета и мелькания, — она, вдруг уловив единственный миг, чудом выходила из вихря, ею же созданного, и, враз застыв, кося лукавый, торжествующий взгляд на очарованного гостя, протягивала ему цветок в подарок… Такт за тактом — и Аврора летела к следующему гостю, чтобы плести в пространстве те же ослепительные в своей быстроте и сложности узоры.