— Что ж ты хочешь, — говорит, — чтоб он тебе охрану дал? Он тюрьму и ту охранить не может, на днях четверо сбежало, другого дела у него нет, как о тебе думать.

Как сказал он «тюрьма», так у меня на душе посветлело.

— Нельзя ли, господин Кейбашиев, попросить Иосифа Попова меня в тюрьму посадить? И о пропитании думать не надо, и охрана государственная, — говорю, — меня охраняет, так я бы в тихом месте и переждал, пока все уляжется.

— Знаешь, — отвечает мне Кейбашиев, — это, пожалуй, неплохо! Только тут ходатайством не поможешь. Нужно тебе какое-нибудь преступление совершить. Укради что-нибудь на базаре, вот тебе и тюрьма!

— Не хочу, — говорю, — чтоб меня вором считали!

— Ну, тогда что-нибудь другое сделай! И ступай с повинной к Иосифу Попову, пока тебе в участке кости не переломали. Об остальном уж я попрошу его позаботиться! Прощай, — говорит, — Панайотов, дай тебе бог удачи!

Поел я похлебки из рубца и пошел в село. Два дела надо было мне сделать: с женой попрощаться и преступление совершить. Для первого нужен мне был один вечер, а для второго — два с половиной часа, аккурат сколько на похороны. А уж какие похороны я придумал!

Затемно спустился я с гор и затемно вернулся в село. Ребятишки спят, легли и мы с женой. Хорошо так полежали, выспались, а как рассвело, вскочил я и говорю жене:

— Опусти занавески и на двор не выходи, пока я тебя не позову!

— Зачем это?

— Увидишь!

Приучил я ее во всем меня слушаться, и всю жизнь мы с ней душа в душу жили.

Надел я башлык и через сады, огороды — в церковь. Залез на колокольню и, как бывший звонарь, ударил три-четыре раза в колокол, словно по покойнику. И опять садами, огородами домой иду. Жена удивляется:

— Ты что, пьяный или ума решился?

— Молчи! — говорю. — Ежели можешь, реви, а не можешь, вот тебе одна оплеуха, вот вторая. А коли тебе и этого мало, так знай, что я одной ногой в тюрьме, а завтра обеими буду!

От оплеух она не заплакала, а от слов моих в слезы кинулась. Она ревет, а я пошел в соседский сад и начал ноготки да астры рвать. Увидала меня соседка, кричит:

— Ты чего в мой сад залез? Чего цветы рвешь?

— На похороны!

— Да кто же это помер?

— Кто помер, тому светлая память!

Тем временем жена дома в голос ревет, рекой разливается.

Мигом по селу слух разнесся, что я кого-то хорошо. Тут и поп прибежал:

— Что случилось, свояк?

— Ты, — говорю, — в дом не ходи, нетралитет свой не нарушай! В церкви жди! Мертвые мертвыми, а живые жить должны! И пошли, — говорю, — кого-нибудь выкопать могилу!

Убежал поп, а я во двор вышел, пилу взял, рубанок, гвозди и в полчаса гроб с крышкой сколотил. Внес гроб в комнату, положил туда что нужно, закрыл крышкой и так его разубрал, что будь у тебя сердце хоть каменное, и то заплачешь. Тем временем во дворе народ собрался. Поднял я гроб на плечо, жена с заплаканными глазами сзади, и потянулись мы в церковь. Бросились трое-четверо помогать мне гроб нести.

— Назад! — кричу. — У меня с советом война. Не нарушайте нетралитета!

Если б знали, кого я хорошо, а то ведь не знают, вот и идут все за мной к церкви посмотреть, кого хоронят.

Кончили в церкви отпевать, поп говорит:

— Сними крышку для последнего целования!

— Целование, — отвечаю, — на кладбище!

А на кладбище у всех на виду отодвигаю крышку и достаю из гроба календарь, где весь «Демократический сговор» изображен с премьер-министром во главе и всей его разбойничьей шайкой.

— Братцы! — говорю и календарем размахиваю. — Сегодня мы хороним Сговор! Вот эти, которых вы на картинках видите, прилизанных да приглаженных, при галстучках, они, — говорю, — взяточники и убийцы, все — от первого министра до последнего лесника. Это, — кричу, — разбойничий сговор, чтобы народ грабить! Вот почему я, Гроздан Панайотов, его хороню! Долой разбойничий сговор, да здравствует поруганная правда!

Опустил я календарь в гроб, столкнул гроб в могилу, схватил лопату и начал землей засыпать.

Народ вокруг замер — не дыхнет, не шелохнется! Поп тоже ни жив ни мертв!

Прибежали сторожа, но похороны-то уже закончились, аллилуйя, речи и все прочее, как полагается. Попробовали меня схватить:

— Именем закона, ты арестован!

— Ах, гады! Никаких я ваших законов не признаю! — Крутанул я лопату. — Назад! — кричу. — Не то еще кого-нибудь хоронить сегодня будем!

Расшвырял их и, не заходя домой, прямиком в общественную безопасность, в шестую комнату! «Виноват и так далее…» Трое суток в «общественной» просидел, а потом в окружную тюрьму перевели. Дали мне два с половиной года, но как случился в тридцать четвертом году в мае переворот[3], освободили меня до срока.

Вернулся я в село, но леса нашего уже и в помине не было. Свели под корень. Сборщик налогов в Студнице гостиницу построил, староста в Брястове купил тридцать декаров виноградников, лесник дом отгрохал… Один я остался при своей голой совести да грошовой пенсии. Дорогонько мне обошлось, но что поделаешь — совесть завсегда дороже черной икры была!

Этим летом ходил я в Студницу, встретил там бывшего секретаря окружного управления — Попвасилева. Помятый, потрепанный, как старая лиса. Дачу у него отобрали, ему только две комнаты оставили. Узнал меня, заулыбался как ни в чем не бывало и говорит:

— Вернемся еще! Вернемся!

— На-ка, выкуси! — говорю ему. — Вернетесь! Когда рак на горе свистнет! Я вас еще в тридцать четвертом хоронил, — говорю, — в сорок четвертом коммунисты на вас крест поставили, так что вас только второе пришествие воскресить может! Тоже мне «демократы», — говорю, — вор на воре! Разбойники с большой дороги!

Перевод М. Тарасовой.

СВАДЬБА

Стоит кому произнести «Дубовик», как меня — словно ножом в сердце, хотя прозвали меня так за мой собственный грех, и ничьей тут вины, кроме моей, нету.

А случилось все из-за девушки. Хатте ее звали. Как раз против наших выселок высокий бугор, так он отца ее, Сулеймана Чалого. На том бугре поля его, выгоны, овчарни и все прочее. В те поры так заведено было у нас в Лыкавице — у каждого хозяина свой бугор, и так он там и живет. Лишь по пятницам да в байрам старики спускались в село помолиться в мечети, а остальное время всяк у себя на горе. Там на свет появлялись, там женились и детей рожали — все там.

Не знаю, как детей рожать, а жениться было делом трудным. Приглянется тебе девушка — так не возле дома или двора кружить приходится, а возле горы целой. А гора — что твоя крепость, хуже даже. У каждого хозяина по ружью, по десять — пятнадцать псов злее волка, мухе не пролететь, а уж парню к девушке подойти — и подавно. Захочешь девушку увидеть, неделю целую караулить надо, да и то неизвестно, кого повстречаешь — ее ли саму или ее родителя.

А родитель у нее, у Хатте у моей, был нрава буйного. Ездил он верхом на чалом жеребце, потому и прозвище ему было такое — Чалый. Стремена у жеребца бронзовые, удила перламутром выложены, недоуздок весь в бляшках. И на платье у Сулеймана столько нашито галунов, что гору ими два раза опоясать можно. Ходил он всегда хмурый, насупленный. Суров был и неразговорчив — каждое слово на вес золота. Зато дочка его, Хатте, только запоет бывало, — и все живое замрет, затаится, ее слушает.

Запал мне в душу этот голос, и я решил: вот моя суженая! Но только ей как про то сказать? Кабы она на байрам приходила, тогда бы просто, но отец не пускал ее на байрам. Принялся я бродить возле ихних владений. Тянул меня тот бугор пуще сахара, потому что Хатте иногда выходила из дому коз пасти. А я — по другую сторону обрыва: либо камни вниз сталкиваю, деревья крушу, либо песни пою, авось догадается, что полюбил я ее.

Много я камней покидал, много деревьев повалил и песен спел, пока наконец увидал: сняла она с головы платок и машет мне. В тот же вечер пошел я к старой Пехливанихе. Она варила всякие мази и снадобья, носила их по дворам на продажу. Не только каждый человек, пес каждый в селе знал ее, и преграды ей нигде не было.