— Не губите ле-ес! Не то худо будет!

Некоторые струхнули, говорят: «Надо уносить ноги». А торговец как напустится:

— Какого-то полоумного, — говорит, — испугались! Делайте свое дело. А нужно будет, и власти с нами, и оружие найдется!

Только он об оружии заикнулся, оно и отозвалось: невесть откуда бахнул выстрел, и пуля угодила в коня под сержантом. Сробел полицейский, и к вечеру его след простыл. У торговца под буками лежак подвесной был. Грянул выстрел — пуля угодила в самую веревку, на которой держался лежак, и плюхнулся голубчик наземь. Помчался он в управу. Там сразу крик, гам, полетели сторожа лес прочесывать, да ведь это все равно, что иголку в стоге сена искать.

Торговец остался ночевать в управе. Ночью из пещеры опять тот самый голос:

— Не трожьте лес, не то худо будет!

А на другой день, ближе к вечеру, вспыхнула лесопилка, взлетело пламя аж до самого неба. Забили в барабаны народ скликать, но никто не пришел пожар гасить. Гасили одни лесорубы, да и те не шибко старались, так что лесопилка тихо-мирно сгорела дотла.

Торговец сел на мула и уехал. За ним и лесорубы. Остались одни пихты поваленные, и все поутихло. Не было тогда в наших краях телеграфов-телефонов, чтоб страх на людей наводить. По-прежнему Ахмет из пушчонки палит, речка течет, лес шумит… Но только недолго это длилось.

Как-то вечером прибыли двое стражников, взяли с собой старосту и прямиком к Ахмету в дом. Жил он вместе с матерью. Жена у него померла, а второй раз жениться он не стал. Староста кликнул его, Ахмет вышел, тут стражники его и схватили. В одной рубахе, как был, но при фуражке форменной. Поволокли его в управу, затолкали в подвал и стали бить смертным боем, чтобы сказал, кто лесопилку поджег. Дубасили его, ногами топтали, кипятком шпарили, соломой горящей жгли, но он как воды в рот набрал. Утром скрутили ему руки веревками и погнали в город. Гуськом шли: Ахмет со связанными руками — впереди, за ним — один стражник с ружьем, позади — второй. Тропка под сплетенными ветками вилась, стражники и не приметили, когда Ахмет веревки перегрыз, руки себе высвободил. Отвел он одну ветку, отпустил, и та стражника по глазам как хлестнет! С обоими стражниками справился. Отнял патроны, штаны с них снял и отпустил на все четыре стороны. А сам воротился в село с двумя ружьями: на одном плече — одно, на другом, — другое. Отыскал в подвале свою фуражку, надел, а тем, из управы, так сказал:

— Либо будете смирно сидеть, либо все село спалю! Один у леса хозяин, и хозяин тот — я!

Так-то оно так, да сыскался и другой хозяин, и наслал он конных стражников, взвод ли, эскадрон ли, не скажу. Ахмет подгадал, когда они проедут, и выкатил пушку к ущелью, набил ее ломом железным и прицелился. А как показались стражники, закричал:

— Ворочайтесь назад, не то свинцом угощу!

Те позамешкались, но капитан ихний отматюкал их и погнал вперед. Тогда Ахмет пальнул из пушки, лошади стражниковы попадали одна на другую, а сами стражники врассыпную бросились. И уж больше никто к нам носа не показывал — ни акцизные, ни стражники. Целое лето! Ахмет знай себе лес стережет, чабаны окурки подбирают, речка течет, лес шумит… А ветер золу да пепел развеял, так что и не распознать, где лесопилка стояла. Только Ахмет больше дома не ночевал и ружья своего из рук не выпускал. Одной рукой ест и пьет, другую на курке держит. Домой к себе и в управу не показывается. От людей держится подальше, оврагами не ходит… Точно зверь лесной.

Как-то раз прислали ему через Сабри Имамова весточку — Сабри в Пашмакли ездил на ярмарку, — чтоб явился Ахмет за жалованьем. Сабри сказал, будто начальники судили там, рядили, на чьей стороне правда, и будто порешили, что правда-то на Ахметовой стороне и даже заслужил он повышение.

Поверил тому Ахмет или нет, не знаю, но ружья по-прежнему из рук не выпускал и даже в мечеть с ним ходил. По пятницам со всех выселок — так уж у нас заведено было — собирался народ у мечети. Мулла попоет, отобьют поклоны аллаху, а потом все сядут под старой ивой потолковать о том о сем. Кофе варится, сладости разные продаются — веселье, вроде как на ярмарке. В войну еще и скотину резали, так что и мясцом жареным угощались. Кино и прочего такого тогда еще не было, так что для удовольствия одна мера была — кофе. Одна чашечка — удовольствие, две — радость, три — раздолье! Но три-чашки кофе выпить — это только мулла мог себе позволить либо Ахмет. Ребятишки вроде меня, те только глядели да слюнки глотали, либо же — если отец даст монетку — жареным горохом лакомились.

Так вот беда-то, самая последняя и страшная беда, стряслась аккурат в пятницу осенью. Как сейчас помню, виноград собирали. Сабри корзину винограда приволок, оттого и запало мне в память, что осенью дело было. Ахмет пригнал свою яловую корову и прирезал. А уж корова — одно сало! Повесил он тушу на вербу. Отрубает куски и продает. Вокруг бабы толкутся, парни, девки — смотрят. А он в одной рубахе стоит, фуражку набекрень сдвинул, в руке нож держит, а ружье коленями зажато… Тогда-то я всего лучше разглядел его: русый, росту невысокого, но крепкий. Глаза у него были острые, взглянет — как ножом пронзит. Глаза эти на мужиков страх наводили, а бабы… бабы просто обмирали, чтоб он на них глянул… И больше всех Сабри Имамова жена — эта с коих пор по Ахмету сохла. Не в мои годы об этих делах толковать, но я все думаю: стряслась бы с Ахметом та беда, кабы не зацепка эта с женой Имамова? Ну так вот… Примечаю я вдруг, что Ахмет занес нож, чтоб мяса отрезать, а опускать не опускает. На дорогу смотрит. А по дороге едут в нашу сторону двое в фуражках с бляшками медными. Оба верхом, при ружьях. Ахмет ружье свое хвать — и в сторону, отошел этак шагов на двадцать — тридцать, сел к ограде, спиной прижался, ружье на колени положил и цигарку сворачивает. Сворачивать сворачивает, а сам со всадников глаз не сводит. Те тоже приметили его, остановили коней, спешились. Ружья у них за спиной. Подходят поближе, один с улыбочкой спрашивает:

— Кто тут Деликадиров будет?

Поднялся Ахмет.

— Я Деликадиров!

Сабри Имамов к приезжим навстречу так и кинулся:

— Добро пожаловать, гости дорогие! — Потом к старикам из управы обернулся, говорит: — Вы что, не узнаете? Чапрашовы это, из Чепеларе, друзья наши, приятели, Чапрашовы. Акцизные! — И приезжих спрашивает: — Какими судьбами к нам, с каким таким делом?

— С добрым мы делом, — отвечает один. — Только добро это — не нам, а другому человеку! Приказ мы привезли Деликадирову — сержантом его назначили. — И с этими словами лезет он в карман, достает оттуда бумагу с печатями и подходит к Ахмету. Второй поодаль стоять остался. — Поздравляю с назначением, господин сержант, — говорит и берет под козырек. — С этого дня, — говорит, — весь лес отсюда и до самого Рожена у тебя под началом! Поздравляю!

Взял Ахмет бумагу, смотрит на нее, но краем глаза и за приезжим следит. Глядел на бумагу, глядел и позвал муллу:

— Взгляни, что тут за печати такие?

— Казенные печати, — говорит тот. — Без обману… — И наклоняется, чтоб бумагу прочесть.

А в то самое время второй акцизный отошел привязать коня к вербе. Привязал коня и стал ружье с плеча снимать, но тут кто-то из баб как завизжит:

— Беги, Ахмет, убьют!

В сей же момент, тот, что коня привязывал, выстрелил, Ахмет взревел, прыгнул и враз перемахнул через ограду в чужой двор. Акцизные залегли, стали палить из ружей, бабы и ребятишки кинулись врассыпную, старики в мечеть попрятались, ни одной живой души не осталось. Акцизные стреляли, стреляли, потом бросили, орать принялись:

— Бандит! Разбойник! Сдавайся!

Со двора ни гугу… Ждали они час, ждали два, потом встали с земли и народ созвали.

— Вы, — говорит, — пойдете впереди, мы сзади, возьмем бандита во дворе.

Ни у кого не было на то охоты, но, когда тебя ткнут дулом в ребра, пойдешь, куда ни прикажут. Открыли ворота — за воротами никого… Во дворе тоже никого. Кинулись они искать, все как есть перерыли, сеновал по соломинке раскидали — никого и ничего! Только у ограды, возле того места, где Ахмет через нее перемахнул, лужа крови осталась. А дом тот на таком месте стоял, что суслику и тому не улизнуть. Куда Ахмет девался, так и не догадался никто — ни тогда, ни потом. Ровно сквозь землю провалился!