— Сашок, как тебе не стыдно! Во-первых, какая я тебе тетя? Я ж твоя двоюродная сестра. А во-вторых, куда бабахнуть-то? Не будут же наши рисковать самолетами из-за какой-нибудь ротной кухни. Нужен настоящий объект, стоящая цель. Понял?

— Понял, тетя… чи той як його, Оля. Будет цель! Я найду! — Саша даже покраснел от решимости.

— Вот и хорошо. Находи. Но, смотри, никому ни-ни.

— Ну, скажете! — возмутился Саша. — Это уж вы напрасно. Не маленький, сам понимаю…

Саша Бондаренко стал помогать Оле в сборе разведывательных данных. Иногда кое-какие сведения сообщал Денис Трофимович. Но его сообщения были слишком редки и неконкретны. Радистке ничего не оставалось, как самой вести разведку. И она по-новому взглянула на город, на происходящие в нем события. Теперь по-настоящему охотно шла на работы, потому что это давало возможность бывать чуть ли не во всех частях города и наблюдать за размещением и передвижением вражеских войск. А после работы спешила домой, мысленно повторяя незнакомые слова и цифры, которые увидела на военных автомобилях, на танках или указателях, которыми гитлеровцы щедро уставили перекрестки и повороты дорог. Хозяйка, мельком взглянув на озабоченное лицо девушки, глубоко вздыхала и настраивала ручную мельницу. И пока Оля посылала в эфир свои группы цифр, хозяйка грохотала на мельнице, старательно заглушая гул умформера и писк морзянки, а Саша зорко охранял подступы к дому.

Наступил вечер, когда Ольге стало ясно, что и она, и семья Бондаренко рискуют своей жизнью не зря. Однажды после захода солнца, когда за Кубанью еще догорал закат, вдруг залаяли вражеские зенитки, укрытые в садах и огородах темрючан, и над городом поплыли розовато-белые комочки разрывов снарядов. Потом из полутьмы угасающего неба вынырнули советские бомбардировщики и, сделав заход, обрушили бомбы на немецкую автобазу и в расположение воинских частей, дислоцированных под городом. Бомбометание было прицельным и предельно экономным: несколько бомб — и над районом налета заполыхали чадные факелы пожаров. Самолеты развернулись и исчезли во мгле ночного неба. Оля радостно сверкала глазами: удар был нанесен по тем объектам, о которых она сообщала.

Потом еще и еще прилетали наши самолеты и, сбросив две-три бомбы, уходили. Зато эти бомбы каждый раз ложились точно в цель. Это не могло не насторожить оккупантов. По улицам городка медленно, словно навозный жук, пополз серый закрытый автомобиль с вращающейся антенной на крыше кузова — военный радиопеленгатор. Теперь Оле приходилось работать под постоянной угрозой засечки и неминуемого провала. Но девушку это не остановило. Регулярно в положенные часы в эфир летели позывные: «Я «Быстрая»! «Я «Быстрая»! Как слышите? Прием!» Уловив привычный пароль, «Быстрая» торопливо отстукивала шифровку, потом чутко вслушивалась в разноголосицу эфира, пока до слуха не доносились условные «ти-ти-та-ти-ти», подтверждающие, что ее сообщение принято. Оля снимала наушники, щелкала выключателем, упаковывала и прятала рацию, прислушивалась, как в соседней комнате рычала и грохотала ручная мельница.

…Наступили холода. Оккупанты стали расселяться по квартирам. Бондаренко с помощью разных уловок удавалось избавляться от «квартирантов», но кто знал, надолго ли это? Однажды вечером Денис Трофимович пришел домой особенно мрачный, тяжело опустился на табурет, позвал Олю:

— Плохо дело, Ольга. Немцы вывесили приказ: всему населению пройти перерегистрацию в комендатуре. Обязательно.

— Ну и что ж такого? Приказ надо выполнять. Что вас беспокоит?

— А то меня беспокоит, что будут отдельно регистрировать местных жителей и отдельно — приезжих. Соображаешь?

— Опять же ничего страшного не вижу, — пожала плечами Оля.

— Не видишь, так увидишь. Приезжих, по всей видимости, будут куда-то отправлять. Чуть ли не в Германию.

Теперь до девушки дошел весь трагический смысл сообщения хозяина. Она задумалась.

— Так что ж делать-то будем? — нарушил молчание Бондаренко.

Оля очнулась от раздумья, решительно и даже бесшабашно тряхнула шелковистыми подстриженными кудряшками:

— А ничего, Денис Трофимович! Пусть будет как будет, а дальше увидим.

— Да чего там увидим! Все соседи знают, что ты — нездешняя. Да и в паспорте у тебя каких только отметок нет…

— Не беда, дядя Денис. Что ж сделаешь, если у вас племянница такая непоседа.

Девушка бодрилась изо всех сил, но тревога заползала в сердце и лихорадкой расплывалась по телу. «А ну как кто-то знает или злобу какую затаил? Скажет двусмысленное слово — и все: потому что немцам нужен только один смысл. Только один, тот, какой они хотят».

На другой день Ольга Войтенко, скрывая тревогу, с беззаботным видом толпилась в очереди в регистратуру. Она перебрасывалась шутками с соседками, поддерживала ничего не значащую болтовню, а внутренне вся напряглась, готовая к самому худшему. И когда протянула чиновнику «свой» паспорт, по спине пробежал мороз, мучительно захотелось оглянуться. Почему-то нарастало ощущение, что кто-то написал у нее на спине, кто она такая. А может быть, просто поставил мелом условный крестик. Воображение настолько захлестнуло девушку, что ей почудилось, будто она даже чувствует, в каком месте стоит этот значок на спине. Оля зябко передернула плечами и подавила желание оглянуться.

А чиновник вяло переворачивал листки паспорта, дотошно прочитывал все отметки о прописке и выписке, потом снова вернулся к первой странице, хмуро глянул на Войтенко:

— Не здешняя, гражданка?

— Господин начальник, я у дяди живу, к родственникам приехала, — попыталась объяснить Оля.

— Приезжая, значит, — не слушая, продолжал чиновник. — В таком разе, гражданка, собирайтесь в эвакуацию. Поедете на Украину.

— Да чего ж мне делать-то на Украине, когда у меня тут родной дядя?! — возразила девушка.

— Следующий! — Чиновник сделал пометку красным карандашом и протянул Оле регистрационный талон, так и не взглянув на нее. К столу протиснулись очередные. Олю оттолкнули, и чиновник уткнулся носом в новый паспорт.

Девушка растерянно оглянулась. Кто-то шепотом посоветовал:

— Иди, иди, девушка. Тут спорить нельзя — сразу в гестапо заберут.

Войтенко глубоко вздохнула, круто повернулась и выскочила на улицу. По дороге домой мучительно искала выход из создавшегося положения. А выход виделся только один: надо, чтобы хозяин попросил не трогать ее как его родственницу. Дома Оля бросилась к Бондаренко:

— Денис Трофимович, дядя Денис! На вас вся надежда! Идите в комендатуру, попросите, чтобы вашу племянницу не отправляли.

Бондаренко, насупившись, возился в углу.

— А чего просить? Все равно скоро всех будут вывозить. Ничего не даст моя просьба, только внимание излишнее привлеку.

— Но попробовать же можно…

— Да не буду я пробовать! — рассердился Бондаренко. — Живи пока, а там видно будет. Не забрали ж тебя сразу, — значит, не очень это строго у них.

Хозяин сел, глядя в пол, задумался, вздохнул:

— Живи. Только вот чем вас кормить, оглоедов? Ишь, три глотки на мою шею. Ты вот что. Возьми какое ни на есть барахлишко да сходи в станицы. Может, что-нибудь из харчишек выменяешь, а тем временем тут эта кутерьма уляжется.

Оле ничего не оставалось, как собираться в дорогу. Заныло сердце: потянуло к родным. Если уж в станицу, то почему бы не в Ивановскую? Хоть повидаться с матерью, с сестрами, а то ведь кто знает: придется ли еще свидеться?

На другой день Оля отправилась в путь. Ехать одна побоялась и упросила Валю Энину быть попутчицей. Пришлось рассказать подруге, что в станице Ивановской живет крестная мать и что у нее-то Оля и надеется раздобыть продукты.

Девчатам повезло: их подхватил какой-то немецкий шофер и «люстиге руссише фрейлейн» были с шиком доставлены в Ивановскую. Гораздо труднее оказалось тайком от подруги убедить отца и мать в том, что она — не родная их дочь, а только их крестница. Чего стоило Пелагее Кононовне и Ананию Амвросимовичу сдержать себя и сыграть роль «крестных», знали только они, отправившие на фронт пятерых сыновей, зятя и дочь. Они еще не знали тогда, что четверо из них не вернутся с войны, что последними весточками от них будут короткие и сухие строки похоронок…