— Всем, кто меня видит и слышит, сидеть. Остальным… — И вдруг рявкал во весь голос: — Встать!

В комнатке начиналось что-то невообразимое: те, кто чутко дремал, вскакивали, роняя шаткие скамейки, и тех, кто не смог проснуться сразу. Доски и спящие валились кому-то на ноги. Кто взревывал от боли, кто — с перепугу. А неудачник Костя Нелипа почему-то всегда оказывался в лапах у Назара Бублика. Затем, помятый и повизгивающий, он замирал по стойке «смирно», тараща на старшину свои невинно-голубые глаза, залитые слезами.

Среди хохота и криков брыкающихся тел Матвийчук один оставался воплощением суровой осуждающей скорби. Он стоял молча. И столько было в его крохотных глазах, в изломе бесцветных бровей, в рыжих задиристых усах, во всей его маленькой гневной фигурке презрительного осуждения, что мы затихали. В помещении старшина никогда не ругался. Насладившись наступившей тишиной, он шумно вздыхал и, наконец, негромко цедил:

— Душегубы. Жуки-навозники. Садись!

И, уже усаживаясь, вспоминал:

— Нелипа! Почему вы всегда в слезах просыпаетесь? Вам шо, мабуть, маменька снятся? Чи може пампушечки з маком?

Сверкая раскаленным носом, Костя беззвучно раскачивался на тонких ножках, как былиночка под ветром.

— Вытрите слезки, солдат Нелипа, и садитесь, — великодушно разрешал Матвийчук.

Костя несколько раз обращался к старшине с просьбой, чтобы его поставили в строю подальше от Бублика. Матвийчук выслушивал просьбу и отечески журил Костю:

— Солдат Нелипа, вы ж не дома, нельзя ж так капризничать. Вот если бы вы не спали на занятиях, вы б уже знали, шо существует в армии такая штука — боевой расчет. И по тому самому боевому расчету вы и поставлены в строю на свое место. И менять его нельзя. И не вздумайте плакать, солдат Нелипа.

Сгорающий от стыда Костя кидался куда глаза глядят и попадал в мягкие объятия Назара.

— Кось-кось-кось, — ласково звал его Бублик. — Дай вытру слезки. Ты не брыкайся, ты же ребеночек еще.

— А ты жеребец, бугай, слон, — вырываясь, орал Костя. — Пусти, буйвол. Пусти, а то…

— А то шо? — заинтересованно спрашивал Назар. — Бить будешь? Та не надо, Кося, я ж добрый.

Он и в самом деле был добрый. Когда им приходилось вместе ходить в наряд, Назар умудрялся выстоять один обе смены, охраняя пост и блаженно похрапывающего Костю, укутанного в громадную бубликову шинель. Сам Назар дрог в одной стеганке.

После того как однажды в Костин котелок повар плеснул маловато перлового супа и оказавшийся рядом Назар молча придвинул свой полупудовый кулак к самому поварскому носу, после того случая Костя всегда отходил от кухни с полным котелком.

Наша с Ваней Лапиным попытка вступиться за Костину независимость окончилась неудачей.

— Тю, лопухи! — удивился Бублик. — Так вин же ж совсем дитё.

Мы отошли, так и не поняв, шутил он или говорил всерьез. Только через два месяца я узнал, что это всерьез. В стонущую нашу госпитальную палатку внесли чье-то грузное, но странно укороченное всхлипывающее тело. Раненый был без сознания. Нянечка, заботливо и осторожно укутав его одеялом, присела у моей койки, шепотом рассказала:

— Леночка нашла. За Армянским хутором, почти на передовой. Обе ноги перебитые, а он ползет да еще солдатика бессознательного тащит. Лена солдатика перевязала — рана не опасная, только крови много потерял, ослаб. А этому и говорит: «Давай на шинель заползай, тащить буду. А то, говорит, больно тяжел ты, не подниму». А он — ни в какую. Хлопчика, говорит, спасай. Он же, говорит, еще дитё. И не дался. Давай, говорит, волоки сначала его, а я отдохну, тебя подожду.

Вернулась Лена за ним аж к ночи. С санитаром. Открыл глаза. Спасла, спрашивает, хлопчика?

Ну, принесли они его. А у него — гангрена. Сразу на стол и — нету ног. Без наркоза. В бреду все кричал! «Держись, Коська, терпи, хлопчик!» Думали, это он себя подбадривает, а глянули в красноармейскую книжку — никакой он не Костя, а Назар Бублик. А того солдатика, кажись, Костей зовут. Гляну пойду!

К утру Назар умер.

Маршевая рота втягивалась на станцию Индюк. Где-то в голове колонны сверкнула кроваво-черная вспышка взрыва. Упруго ударило горячим комом воздуха. Впереди кто-то закричал и смолк. Солдаты сомкнули ряды, напружинились, заспешили… Туда, где сокрушительно и безостановочно ухал молот и судорожно дергалась борода тумана у самого гребня горы Индюк.

Спешили в бой. Надо было остановить гитлеровцев, рвавшихся к Туапсе. Остановить во что бы то ни стало.

В ЭФИРЕ — «БЫСТРАЯ»

…С выцветшей старой фотографии смотрит миловидная улыбающаяся девушка, подстриженная под мальчишку. Стоит, чуть склонившись к подруге, на самом краешке снимка, запечатлевшего группу комсомольцев — выпускников Краснодарской школы ФЗУ при заводе измерительных приборов. И дата: 23 августа 1941 года. В этот день Нина Маковейчук простилась со своими друзьями — фэзэушниками и уехала в Тбилиси на курсы радистов.

По родной земле с ревом и грохотом катилась война. Серо-зеленая смертельная плесень ползла на восток. По всему фронту от Баренцева до Черного моря бушевали яростные бои. Неприступными твердынями на пути врага встали Москва, Ленинград, Севастополь. Потом пришли первые победы: разгром гитлеровцев под Москвой, освобождение Тихвина и Ростова. В смертельных схватках перекипела суровая зима сорок первого года, и зализавший раны враг ринулся вновь в наступление. Уже запылали города и села на изюм-барвенковском направлении, пламя пожарищ заполыхало над донскими степями; истекая кровью, советские войска мужественно отстаивали последние рубежи в Крыму…

В эти дни окончившая спецшколу военная радистка Нина Маковейчук получила документы на имя Ольги Войтенко и приготовилась к заброске в Крым, в тыл фашистских войск.

Откомандированная в распоряжение штаба армии, Ольга Войтенко прибыла в Темрюк. Нет, не заехала по пути в родную станицу Ивановскую Красноармейского района, где жили ее отец и мать. Некогда было, война.

А война подступила уже к Темрюку. Через город шли и шли отступающие из Крыма советские войска. На окраинах спешно возводились оборонительные сооружения, занимали оборону моряки и пехотинцы. В городе сгущалась гнетущая и тревожная предгрозовая атмосфера. Началась эвакуация учреждений и населения, районный комитет партии напряженно работал над организацией подполья, в плавнях создавались опорные базы будущих партизанских отрядов. В ожидании большой беды притихли оставшиеся жители.

Поздним июльским вечером в квартиру Виктора Васильевича Байдика постучались двое военных. Хозяин пригласил их в дом. Через полчаса посетители тепло простились с хозяином, а еще через час у Байдика появилась новая квартирантка Оля Войтенко. Веселая, общительная девушка пришлась по душе и Виктору Васильевичу, и его жене. Оля быстро перезнакомилась со всеми домочадцами и, не откладывая в долгий ящик, тут же занялась своим «приданым»: настроила и опробовала рацию. Опробовала и… разочаровалась: приема не было. Выбежала во двор, осмотрелась. Плохо! Вся улица заткана проводами — и телефон, и радио, и электричество. Стало ясно: тут в эфир не пробиться. Как ни хорошо здесь, а придется квартиру менять.

…Денис Трофимович Бондаренко и его жена Ольга Корнеевна только собрались пообедать, когда во двор вошли военный и милиционер. Денис Трофимович не особенно удивился гостям и радушно пригласил их к столу. Однако разговор, который завели пришедшие, заставил его забыть и о своих обязанностях квартального, и об аппетите.