Мы видели этих людей, Эверетт, их было тысяч двести пятьдесят — стариков, женщин с маленькими детьми; гордо маршировавшие колонны испанской республиканской армии переходили границу с развевающимися полковыми знаменами, под звуки оркестров. Бойцы шли с оружием — с винтовками и пулеметами, а за ними следовали грузовики с легкой артиллерией на буксире и несколько танков.
Еще ни один народ так гордо и с таким мужеством не шел навстречу катастрофе. В полном порядке бойцы сложили оружие. Вот тогда-то и началась самая позорная страница в истории Третьей республики. Именно тогда, а не после прихода к власти Петена, пресмыкающегося перед своими кумирами Франко и Гитлером, следовало бы стереть со всех существенных зданий Франции лозунг: «Liberté, Egalité, Fraternité»[68].
Именно тогда я почувствовал, что ранен в самое сердце. Боль не прошла до сих пор. А теперь, когда фашисты в лице этого свиноподобного председателя комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и его тайных дружков появились и в Америке, я знаю, что рана в моем сердце вообще никогда не заживет.
— Ну, с 1939 года много воды утекло, многое произошло, — заметил доктор Мортон. — На материале этой трагедии ты написал хорошую книгу и не менее хорошую пьесу. Разве ты забыл?
— Нет, не забыл и не забуду ни одного дня, ни одной минуты.
— Гитлер уничтожен, и ты внес свой вклад в его уничтожение.
— Я?
— Ты же был майором американской армии?
— Подумаешь!
— Гитлер, Муссолини, Тóго…
— Le roi est mort! — воскликнул Лэнг, — Vive le roi![69]
13. 27 ноября 1947 года
Энн была несколько удивлена, когда Лэнг, вернувшись от Эверетта, не налил себе вина. Еще больше она поразилась, заметив за обедом, как сильно переменился муж, — во всяком случае, ей показалось, что переменился. Давно уже она не видела его таким. Лэнг был с ней нежен и внимателен, сел рядом, а не на другом конце стола, принес букет роз и поцеловал ее не в щеку, а в губы.
Энн была в прекрасном настроении. Она никогда не переставала удивляться тому, как небольшая доза алкоголя превращает приятного, доброго, правда, иногда подверженного меланхолии человека в совершенно чужого ей, замкнутого, а порой истерически возбужденного, мрачного субъекта.
Лэнг заметил, что Энн улыбается, и спросил, что с ней.
— Я подумала, как мы близки сейчас, — ответила она.
— Да, Энни? — Лэнг чувствовал себя виноватым. — Я знаю, часто я плохо отношусь к тебе.
— Ну хорошо. Тогда скажем так: я чувствую, как ты мне близок, и мне кажется, что ты иногда испытываешь такое же чувство ко мне.
— Я сделаю все, чтобы исправиться, — пообещал Лэнг и засмеялся. — В течение нашей многолетней семейной жизни я часто давал тебе такое обещание, и каждый раз совершенно серьезно…
— Я знаю, Фрэнк, — проговорила Энн и поспешила переменить тему разговора, так как он бередил в ее душе наболевшее и затрагивал еще не решенную между ними проблему.
— Ты видел письма у себя на столе?
Лэнг кивнул.
— За последние две недели несколько раз звонили по телефону, но я не говорила тебе: боялась расстроить.
— Расскажи.
— Обычная история плюс ругательства. — Энн вздрогнула.
— Что с тобой? — спросил обеспокоенный Лэнг.
Жена взглянула на него и улыбнулась:
— Какая-то женщина заявила мне: «Мы проведем тебя по Пятой авеню с плакатом на шее: „Я жила с евреем“.
— Не обращай внимания.
Энн снова улыбнулась и тряхнула головой.
— Что ты собираешься делать сегодня вечером — работать над пьесой или над радиовыступлением? — спросила она.
— Я забросил пьесу. Мне давно пора понять, что мы с Максом Андерсоном не Шекспиры и что сейчас не шестнадцатый век.
— Это не относится к делу.
— Теперь я намерен служить своей жене. Что я должен сделать, чтобы угодить ей?
Она хотела сказать ему многое, но ограничилась улыбкой, и Лэнг, преисполненный нежности к жене и несколько смущенный своим чувством, решил, что ему следует немножко попаясничать.
— Можно мне рассмешить вас, мадам? — спросил он. — Ваш каприз — закон для меня. Может, мне встать на голову в Вашингтон-сквере? Или выпрыгнуть из окна с криком: „Да здравствует Энни!“? Или, может быть… — он поиграл пальцами на губах.
Энн рассмеялась.
— Ага! — крикнул Лэнг. — Нам смешно! — Он подошел к ней и обнял за талию. — Нам смешно или не смешно?
— Смешно, — ответила Энн, слегка прижимаясь к нему.
Раздался телефонный звонок.
— Черт возьми! — выругался Лэнг. — Я поговорю по другому аппарату. — Он быстро направился в кабинет, а Энн, стоя молча, думала, настанет ли когда-нибудь такой момент, когда ее муж, услышав телефонный звонок, скажет: „К черту телефон! Пусть себе звонит!“
Лэнг снял трубку с аппарата на письменном столе.
— Флэкс, — услышал он. Что-то в тоне Берта заставило Лэнга воздержаться от обычного шутливого ответа: „Льняное масло“.
— Как дела, Берт?
— Отвратительно.
— Слишком много сидишь в своем мягком кресле, а?
— Слушай, Зэв, у меня плохие новости…
— Уж не хочешь ли ты сообщить мне, — театральным тоном спросил Лэнг, — что мое выступление по радио отменено?
— Именно так, — ответил Флэкс и замолчал, ожидая, когда Лэнг заговорит снова. Ему пришлось ждать довольно долго.
— О чем ты говоришь? — спросил наконец Лэнг.
— Я был вынужден, Зэв, отменить твое выступление. Не думай, что я не дрался, на правление моей фирмы…
— Ты что, с ума сошел?
— Поэтому-то у меня такое ужасное настроение. Я спорил сегодня с директорами до хрипоты целых полдня…
— Может, ты расскажешь все с самого начала?
— Никакого начала, Зэв, нет и не было. Директора насели на меня и заявили: „Снять Лэнга!“ Я дрался за тебя, пытался доказать, что это несправедливо, не по-американски, что отрицательных отзывов мы не получали, если не считать нескольких писем и звонков от сумасшедших, которые постоянно надоедают нам, но…
— Знаешь что? Я сейчас приеду к тебе, — перебил его Лэнг.
— Не надо, — быстро ответил Флэкс. — Нет никакой необходимости, Я не в состоянии снова говорить об этом проклятом деле даже с тобой, даже если бы от нашего разговора зависела моя жизнь. Да и бесполезно…
— Неужели ты такой мерзкий трус?
— Да, — помолчав, согласился Флэкс.
— Хорошо, в таком случае дай мне возможность переговорить с твоим паршивым правлением, — предложил Зэв.
— Да они не согласятся разговаривать с тобой даже по телефону, будь ты хоть за тридевять земель!
— Но почему? — окончательно расстроился Лэнг.
— Директора вбили себе в голову, что государственные органы располагают какими-то компрометирующими тебя материалами. Члены правления не хотят, чтобы ты рекламировал нашу продукцию.
Ярость Лэнга нарастала с каждой минутой.
— Какая скотина могла сказать, что комиссия — это „государственный орган“? Что, твои директора — банда безумцев? Какие компрометирующие материалы есть у комиссии? Никаких! И я тебе уже об этом говорил. Я говорил…
— Я слышал, что тебя снова вызывают в комиссию?
— От кого ты слышал?
— Это правда?
— Да, правда, но откуда ты знаешь?
Флэкс некоторое время молчал, и Лэнг, вне себя от раздражения, бесцельно нажимал кнопку на аппарате.
— Ты слушаешь? — закричал он.
— Слушаю, — донесся печальный голос Флэкса. — Видимо, придется рассказать тебе: у меня были агенты ФБР… — Лэнг молчал, и Флэкс заговорил снова: — Агенты не сказали ничего определенного, но интересовались тобой, а это гораздо серьезнее.
— Чихать мне на ФБР и на его агентов! — заорал Лэнг в трубку. — Я надеюсь, что они подслушивают наш разговор и сейчас.
— Может быть, — уклончиво ответил Флэкс.
— Ты сообщил своему правлению о визите агентов ФБР?
— За кого ты меня принимаешь, Зэв?