Не забыл, — значит, помнит.

Она удалялась от него, в пелене тумана сливаясь с деревом, пока не растворилась в его очертаниях совсем.

Катер.

…Кинулся к борту, будто толкнул кто:

— Ма-ать!.. Ма-а-ать!..

Тема острова.

И тогда из бездонной мглы долетел к нему звук. Бесхитростный, щемяще знакомый.

Катер.

Он замер и тотчас узнал его. Звук свирели вошел в него, ударил в сердце, растаял, исчез.

Павел ждал. Впился взглядом, до рези в глазах.

Тема острова.

И когда сквозь туман и воду, сквозь надвигающееся темное пятно донесся звук…

Катер.

…стал на корму, рывком оттолкнулся и кинулся вплавь на его зов.

Берег Ангары.

Плыл долго…

С каждым взмахом звук приближался. Вот он, рядом, совсем близко, рукой протяни.

— …Ма-ать!..

Листвень.

Сквозь туман медленно проступало лицо матери. Ее волосы освещались первыми лучами солнца.

— …Ма-а-а!..

Губы ее тронула слабая улыбка. До нее долетел долгожданный зов сына.

СТАТЬИ

Армен Медведев

Другие и Надежда Петрухина

Хорошо бы, возвращаясь к давним фильмам, выверять свои воспоминания по особым хронологическим таблицам… Что было рядом: другие фильмы, книги, спектакли, факты политической и общественной жизни? Что в нашем духовном обиходе отмирало, что нарождалось, что определяло порог и горизонт нашего сознания, диапазон нашего чувствования?

Впрочем, я не стану убеждать тех, кто противится подобной «сальерианской» препарации памяти. Сам готов бы довериться хаосу прошлых ощущений, то элегически неясных, то обжигающе ярких.

И все же… И все же… Когда я думаю о фильме Ларисы Шепитько «Крылья», то не могу вполне совместить трагическую графику впечатления, отложившегося без малого двадцать лет назад, с тем богатством неожиданных интонаций и полутонов, которыми «задышал» фильм на просмотре недавнем.

Случилось на первый взгляд малое, а по сути — решающе важное. Я обнаружил, услышал полифонию характеров и судеб, ранее закрытую для меня резкостью и силой образа главной героини картины Надежды Степановны Петрухиной. Спешу проверить себя, перечитываю рецензии, сопровождавшие некогда «Крылья», и обнаруживаю, что не я один принял создание драматургов В. Ежова, Н. Рязанцевой и режиссера Ларисы Шепитько как фильм монологический. Не случайно, разумеется, Петрухина, наделенная странным, горьким обаянием, и сегодня заставляет вглядываться в себя, тревожит загадочностью при кажущейся узнаваемости, значительностью при подчеркнутой ординарности. Сейчас уже пригас, может быть, эффект появления в этой роли актрисы Майи Булгаковой, до того вынужденно растворившей свое дарование во множестве эпизодических созданий. А в 1966 году, прошу вспомнить, Петрухина — Булгакова явилась сенсацией. В том году редакция ежегодника «Экран» провела и опубликовала анкету пятидесяти критиков, называвших лучшие фильмы года, лучшие работы режиссеров, артистов, операторов. Конкурировали фильмы «Обыкновенный фашизм», «Ленин в Польше», «Война и мир», «Никто не хотел умирать», «Звонят, откройте дверь!». «Берегись автомобиля!», «Последний месяц осени», «Здравствуй, это я!», «Ваш сын и брат», «Время, вперед!»… Достаточно для одного года, не правда ли?

Так вот, «Крылья» не были забыты ни в одном из ответов на анкету. Успех же фильма утвердила графа «Лучшая актриса года»: Майя Булгакова получила здесь подавляющее большинство голосов.

Подумаем восемнадцать лет спустя: а кого предпочли известнейшие на ту пору из моих коллег? Актрису, без остатка отдавшую нерастраченную энергию мастерства странной Надежде Петрухиной, или саму Петрухину, явившуюся на экран точно фантом неясной, но мучительной проблемы, над которой еще (или уже) предстояло поломать нам голову и в жизни и в искусстве? Впрочем, и сегодня на этот вопрос нельзя ответить однозначно. Чтобы убедиться, стоит сопоставить безоговорочное признание триумфа Булгаковой в фильме Шепитько с единодушным приговором их героине, произнесенным многократно на страницах прессы и зрительских писем. Не стану пересказывать все известные оттенки выражения критикой 60-х годов, но сути, одной мысли: Надежда Петрухина безнадежно отстала от времени. Кстати, именно так сама Лариса Шепитько и определила сущность своей героини. Еще в 1965 году в журнале «Искусство кино» она писала: «„Зной“ (как известно, дебют режиссера. — А. М.) и „Гвардии капитан“ (рабочее название нового фильма. — А. М.) объединяет тема человека, которого вырастило ушедшее время»[3]. Мы еще вернемся к некоторым важным деталям предварительной по отношению к «Крыльям» расшифровки режиссером этой темы. Пока же вспомним наиболее сочувственное прочтение драмы Надежды Степановны. Предложила его на страницах «Литературной газеты» поэтесса Юлия Друнина (сама, что важно, из поколения Петрухиной). «…Дорого платит Надежда Степановна за недостаточную душевную тонкость и гибкость. Чужой становится любимая дочь, неудачно складываются ее отношения с людьми на очередной „новой“ работе, хотя, казалось бы, каждому делу она отдает всю себя. Всю ли? В том-то и суть, что отдает Надежда Степановна лишь то, что может. Но не в силах она отдать самое главное — свое сердце, потому что оно, как и сердце Ольги Зотовой, так и осталось на войне. Не может гвардии капитан Петрухина жить без неба, без того прекрасного неба, в котором она чувствовала себя такой сильной, такой ловкой, такой нужной…»[4].

Сколь примечательная ассоциация явилась в цитате из старой рецензии! Ольга Зотова — «Гадюка», обнаруженная Алексеем Толстым на рубеже эпохи революционных битв и начала новой жизни, нового быта. Стало быть, и Надежда Степановна Петрухина тоже не нашла себя в изменившемся времени? И это обстоятельство объясняет все, что увидели мы на экране?

По-моему, не столько объясняет, сколько заставляет продолжить поиски истинного объяснения. Ибо прав незабвенный Александр Мачерет, рассмотревший случай с Петрухиной как случай конкретный, не частый и все-таки типичный, на примере которого «поднят гораздо более широкий вопрос о связи человека с историческим ходом времени»[5].

Знаменитая, много раз пересказанная в нашей кинолитературе сцена в ателье, коей открывается фильм, великолепно передает присущее Ларисе Шепитько умение соотнести, сцепить бытовые характеристики с колоритом, придающим заурядным событиям надбытийный характер. Вспомним монументально-казенный интерьер примерочной, снятой оператором И. Слабневичем так, что созерцание его изгоняет всякую мысль о красоте, душевном тепле. Вспомним старика закройщика, словно призванного обряжать людей к событиям исключительно торжественным, но отнюдь не радостным. Вспомним пугающе гулко разносящиеся под лепным потолком слова, сопровождающие обмер «стандартной», как выяснил закройщик, клиентки. Словно не костюм творится у нас на глазах, а сам человек, Голем какой-то. И пойдет она. Надежда Петрухина, нелепо строгая, неприятно аккуратная, в мир, ще многим окажется чужой. Ее будут проклинать, бояться, стыдиться, ее будут жалеть и утешать. А в конце фильма девочка-школьница, задержавшись в городском музее у портрета юной летчицы, обаятельнейшего гвардии капитана, почтительно спросит, жива ли Петрухина. В этом жестоко-простодушном вопросе критики — свидетели рождения фильма «Крылья» — увидели едва ли не ключ к разгадке его исторического пафоса и нравственного урока. Ответ был подтвержден кадрами воспоминаний героини о гибели любимого, которые талантливый и безвременно ушедший Виктор Орлов увидел так: «…В этом эпизоде погибают двое. Гибнет — физически — подбитый фашистами летчик. Вместе с ним гибнут любовь, душа, будущее капитана Петрухиной, и уже никогда не сможет она распрямиться, зажить сначала и по-новому. Остается жизнь „вполнакала“. Есть души, навсегда обожженные войной. Петрухина словно все время „доживает“. Жизнь осталась там…»[6].