— Мартини. — Стрельцов обвел взглядом сидевших за столом. — Это всех устраивает?

— Да! — в один голос воскликнули Лена и Василий.

— Никогда еще не встречал такого поразительного единодушия между супругами, — улыбнулся Игорь Михайлович.

Лена смущенно потупилась.

Через пять минут официант возвратился с полным подносом и начал заставлять столик тарелками, бутылками, рюмками и маленькими фарфоровыми плошками с приправами.

— Первый тост, как водится, за здоровье нашей прекрасной дамы, — с серьезным видом сказал Стрельцов. — Ведь она и впрямь прекрасна!

Они чокнулись. Игорь Михайлович заметил, как зарделась от его слов Лена. Впрочем, он действительно сказал то, что думал. Он заметил также, с каким осуждением посмотрела она на мужа, который залпом опорожнил свою рюмку и тут же налил следующую. «Она не любит, когда мужчина пьет», — мгновенно взял себе на заметку Игорь Михайлович.

После очередного тоста — «за успех в делах» — все принялись за еду. Игорь Михайлович рассеянно ковырял вилкой свой бифштекс, искоса поглядывая на очаровательную соседку. Ему бросилось в глаза, что она задумчива.

Скоро первая бутылка Мартини была пуста. Официант принес вторую. Он хорошо знал свое дело. Биг Босс заметил, что от каждой выпитой рюмки лицо Звенигородского все больше краснеет, а жесты становятся развязными. Лена не скрывала своего неодобрительного отношения к поведению мужа, но Василий словно не замечал ее испепеляющих взглядов.

Улучив удобный момент, когда рука Звенигородского застыла посередине стола, приготовившись в очередной раз наполнить рюмку, Стрельцов шепнул Лене на ухо:

— Хотите потанцевать?

— С удовольствием! — радостно отозвалась она.

Биг Босс подвел жену художника к руководителю ресторанного оркестра и спросил ее:

— Какую музыку вы больше всего любите?

— Танго! — вздрогнув от восторга, произнесла Лена. Ей еще ни разу в жизни не приходилось заказывать музыку для самой себя.

…Было уже довольно поздно, когда Игорь Михайлович и Лена вывели пьяного Василия на улицу. Стрельцов отвез своих гостей домой и, пока Василий возился с кодовым замком в подъезде, задержался с Леной на улице.

Когда художник, справившись, наконец, с неподатливым замком, выглянул из подъезда, чтобы позвать жену, Стрельцов курил, а Лена сосредоточенно чертила носком туфли какие-то фигуры…

Проснувшись на следующее утро, Василий с трудом поднялся и прошел в ванную. В голове сильно шумело.

Возвратившись в спальню, художник неожиданно увидел на туалетном столике, где у Лены лежала косметика, листок бумаги. Холодея от предчувствия чего-то страшного, прочитал: «Я ушла от тебя — думаю, что навсегда. Не трудись искать меня, это совершенно бесполезно. Желаю тебе счастья. Лена».

Не в силах произнести ни звука, Василий так и застыл с бумажкой в руках. Ему казалось, что все это — мистика, дурной сон, злое наваждение, которое непременно рассеется. Дрожащими пальцами Василий набрал рабочий телефон жены. Но то, что он услышал, означало конец всяких надежд и упований. «Звенигородская уволилась», — сообщили ему и повесили трубку.

Мозг Василия пронзила страшная догадка: «Стрельцов!». Он сразу вспомнил все: и счастливое выражение глаз Лены после их очередного танца с Игорем Михайловичем, и полные презрения взгляды, которые она бросала на него, пьяного, и то, как по-хозяйски держал руку на ее талии Биг Босс.

Василий снова кинулся к телефону и начал названивать Стрельцову. Но — странное дело — на другом конце провода никто не брал трубку. Он попробовал дозвониться до Игоря Михайловича еще по двум телефонам, оставленными ему Биг Боссом для связи в экстренных случаях, но столь же безуспешно. Тогда Звенигородский, наконец, понял: его жизненный путь преградила неодолимая стена. Стрельцов не напрасно был столь щедр и предупредителен. Наступил момент, когда он потребовал сполна расплатиться по счетам.

Примерно через три недели после разговора с Гусятинским, Алексей Смирнов прибыл по вызову на Петровку, 38. Там с ним обстоятельно побеседовали, познакомили с людьми, которые должны были стать его коллегами, словом, ввели в курс дела.

Гусятинский настоял на том, чтобы Смирнову устроили нечто вроде прощального вечера. Его поздравили с повышением, пожелали успехов на новом поприще, а Алексей, в свою очередь, горячо поблагодарил собравшихся и выразил надежду, что им еще не раз доведется встретиться. «Мир тесен», — философски заметил на это Гусятинский. Он обвел задумчивым взглядом собравшихся и неожиданно произнес, обращаясь к одному Алексею:

— Только не задирай нос, не думай, что раз ты сотрудник ГУВД Москвы, то царь и Бог и все умеешь.

— Он парень хороший, задирать нос не будет. Правда, Алексей? — зашумел молодой следователь райуправления Михаил Хуторный, весельчак и душа компании.

— Конечно, — улыбаясь, произнес Смирнов. Но внутренне он был очень серьезен. Он понимал, что слова Гусятинского произнесены не просто так. Чувствовалось, что за ними скрывается большой житейский опыт, выстраданная мудрость много повидавшего на своем веку человека. Алексей дал себе клятву не подвести своих товарищей, оказавших ему такое доверие.

Василий зря пытался дозвониться до Стрельцова: еще утром тот вместе с Леной уехал на Валдай, поселившись там в охотничьей избушке. Хотя эту «избушку» правильнее было бы назвать дворцом: в ней были все городские удобства. Совсем недавно, во времена застоя, она служила одним из мест приема высокопоставленных гостей, приезжавших на Валдай поохотиться.

Работа на Петровке с головой захватила Алексея. Ему поручили ведение дела по антиквариату. Тем более, что и свои задумки на этот счет у Смирнова имелись. А давнее знакомство с художником Звенигородским давало реальную возможность выйти, если не на «главу мафии», то хотя бы на тех, кто стоит рядом.

Однажды Алексей шел мимо художественного салона, примыкавшего к комиссионному магазину. К салону то и дело подкатывали автомобили, в основном иностранных марок. Из них выходили элегантно одетые люди и ненадолго исчезали в прохладном полумраке. Почти все они возвращались с упакованными в бумагу картинами.

Перед входом в салон стоял мужчина в застиранных джинсах и не первой свежести рубахе навыпуск. В руках — несколько небольших картин. На них были изображены: пруд со склонившимися над его сонной гладью ветлами, деревенский луг с коровами, белая церковь с высокой колокольней. На траве перед церковью сидел пастушок с рожком.

Алексей закурил и отошел к автобусной остановке, откуда ему хорошо был виден продавец. Это был Василий Звенигородский, но только заросший бородой, нечесаный, весь какой-то опухший. «Бог ты мой! — поразился Смирнов. — Как его подкосило!». От самоуверенного художника, каким он был всего несколько месяцев тому назад, не осталось и следа. Он явно спивался.

Возле Василия остановился пожилой мужчина с внучкой. До следователя донеслись обрывки разговора: «Я сам тоже из деревни. Где вы рисовали это?» — «Не рисовал, а писал!» — «Хорошо, хорошо, я понимаю…». Мужчина купил картину с церковью и пастушком. Потом к Василию подплыла модно одетая дама лет сорока и приобрела «Пруд». А еще через минуту Звенигородский расстался и с третьей картиной. Насколько смог понять Смирнов, картины разошлись по 60–70 рублей. Художник разгладил мятые бумажки, для верности пересчитал их и направился к остановке.

Алексей поехал в одном автобусе с Василием, предполагая, что тот выйдет у ближайшего винного магазина. И не ошибся: через две остановки художник выбрался из автобуса, резво поспешил в винный отдел, встал в очередь.

— Как дела? — приветливо поинтересовался Смирнов, подойдя к Звенигородскому.

— Нормально, — удивился Василий. Узнав Алексея, поинтересовался. — Тоже решил в очередь встать? Хочешь, я тебе возьму? Что тебе надо?

— Мне потолковать с тобой надо…