Холодная капля обожгла разгоряченную щеку Пирогова. Началось! А он не успел… Не успел, хоть криком кричи. Однако что значит вон тот выворот на склоне насыпи?.. Будто кто пропахал борозду, потревожил гравий, взметнул на поверхность с небольшой глубины. Будто кто-то тяжелый съехал юзом с насыпи… А ведь так и есть! Съехал! Сполз! На четырех ногах… Лошадь!..

Вернемся чуть выше. И еще разок оглядимся… Вот где машина вильнула к кромке дороги. Здесь она остановилась. А на насыпи ее дожидалась лошадь. И не одна, потому что чуть ниже виднеются еще следы. Мудрецы! Они не позволили лошадям подняться на дорогу, понимая, что они оставят следы. Кони стояли внизу. Груз прямо из кузова был перегружен на спины лошадям… Что ж, со знанием дела работали. Только почему так неграмотно с машиной обошлись? Не сведешь концы с концами… Но тайник, кладовую надо искать здесь. А не тайник, так перевалку. Скорее всего перевалку.

По дороге застучали крупные капли.

Глава двадцать шестая

Он вернулся в отдел около полуночи, усталый, голодный, промокший до нитки. Неопределенное, сложное чувство владело им. Чувство, похожее на удовлетворение, на облегчение и вместе с тем… Пустовойтов оставался у Элек-Елани, был мертв, и никакие торжества справедливости не воскресят его теперь.

Дверь в отдел оказалась запертой. С того дня, как поселился в «келье» Брюсов, дежурные не сидели под замком, наверное, опасались бабьих толков. «Эго еще что за новость? — подумал Ппрогов. — Жилец ушел?.. Или… Черт подери…» Он постучал громко, требовательно, и сразу услышал, как клацнули внутри засовы, дверь распахнулась и пропустила его.

При неярком свете он увидел дежурную, а в дальнем конце комнаты — Брюсова. Вид у того был решительный. Брюсов шумно дышал, присвистывая легкими. Левой рукой он сжимал рукоять пожарного топора.

Пирогов стремительно шагнул ему навстречу, но Брюсов не предпринял попытки уклониться, воинственно глядел мимо него.

— Зачем у вас топор? — резко спросил Пирогов и, не дожидаясь ответа, выдернул его из руки Брюсова.

— Товарищ начальник, — подошла сзади Каулина. — Геннадий Львович охраняет задержанного. — В голосе торжество победительницы.

— Доложите по форме.

Она стала по стойке смирно. Даже немного напряженней, чем следовало, но такая независимая натура была у нее: хоть немного, но по-своему.

— Товарищ начальник, во время моего дежурства в отдел явился… Якитов.

— Кто-о?

— Якитов, товарищ лейтенант, — подтвердил Брюсов. — Пришел и разлегся на моей постели.

Ошарашенный Пирогов не верил ушам своим. Возможно ли? Чтобы в один день столько…

— Полюбуйтесь на красавца, — жаловался Брюсов. — Три лежанки в комнатке, так он выбрал мою.

Корней Павлович осторожно, готовый сразу захлопнуть се, открыл дверь. Каулина поднесла лампу. В темноте «кельи» мелькнули, засветились и погасли широко распахнутые глаза. Дежурная ойкнула, попятилась. Пирогову тоже стало немного не по себе. Страшное это видение — сверкающие в темноте глаза одичавшего, загнанного человека. От блеска их и темнота не просто темнота, а целый другой мир. Мир, противоположный свету и солнцу.

— Выходите, — скомандовал Пирогов. Темнота зашевелилась, и на пороге камеры появился мужчина лет… Неопределенных лет, грязный, заросший, оборванный. Не человек, а кикимора болотная, смердящая, как нашатырь, хоть нос закладывай.

«Чего он искал, убегая из части? На что надеялся? — подумал Пирогов. — Как видел свое будущее? Ведь не таким, наверное… Или бежал не отдавая отчета, как головой в омут, а там будь, что будет?..»

— Я сам… — бормотал Якитов или тот, кто назвался его именем. — Я сам… Добровольно… Сам и добровольно… Ты скажи. Скажи, будь человеком… Ты скажи, что я сам. — Он обращался то к Брюсову, то к Каулиной. — Я сам пришел сказать… На Элек-Елани человек… мертвый. Висит… Мертвый… Я не виноват. Я увидел сегодня и решил, надо сказать в милиции… Вы думаете — я? Нет! Я не трогал… Я сам пришел сказать…

Глава двадцать седьмая

Прежде чем отпереть кабинет, Пирогов спросил, не было ли каких известий от Ткачук.

— Нет, товарищ начальник. Да и откуда? Там же лес, горы.

— А дождь прямо как из ведра.

Уединившись, он снял и развесил гимнастерку, стащил сапоги, повесил их голенищами вниз, зажав по одному между стульями. Мокрые портянки оставили на полу водяные следы. Он сбросил и их, отжал у печки, развесил по спинкам стульев, остался босиком. И вдруг почувствовал себя беззащитным, маленьким…

На гвозде между шкафом и сейфом висела его шинель. Он накинул ее на плечи, свел на груди полы и, держа их изнутри пальцами, выглянул в дежурку.

— Давайте его сюда.

Якитов вошел недоверчиво, точно сомневаясь, кого имел в виду начальник, приглашая к себе. Следом за ним протиснулся Брюсов.

Пирогов указал Якитову на стул. Брюсова попросил вернуться в дежурку и составить подробный рапорт, как, в какие часы появился в отделе человек, назвавшийся Якитовым.

— И Каулина пусть сделает то же самое.

Геннадий Львович пожал плечами: пожалуйста, если это надо. Немного обиделся, что Пирогов не позволил присутствовать при допросе. Вышел неторопливо.

— Итак, вы — Якитов?

— Якитов.

— Федор…

— Федор Григорьевич… Одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Местный… Да вы ж знаете! Женат. Двое детей… Только жена и пацаны ни при чем. Я сам…

В конце голос его задребезжал с вызовом. Он боялся за своих детей. И защищал их.

— Как оказались на Элек-Елани?

Якитов опустил голову.

— Долго рассказывать… Там же кедрач. Орех. Пучка… Жрать-то надо… А вчера наткнулся на этого… На мертвого… Сегодня вижу, вы поехали туда, я и понял — на меня все шишки сгрузите.

— Почему вы решили, что ехал туда? — искренне заинтересовался Корней Павлович.

— Я видел вас раньше… Вы всегда… Искали… Оглядывались… А тут проскакали прямиком. Не в город же на лошадке.

Ловко! Кикимора кикиморой, а ума не потерял.

— Значит, Якитов, если бы вы сегодня не встретили меня и не догадались, куда я направляюсь, вы не пришли бы с заявлением? И с повинной?

— Куда бы я делся?.. Пришел бы… Если бы не решился, как тот.

Допрос продолжался до рассвета. Якитов, немного освоившись, выложил, что знал и что интересовало Пирогова. Говорил он неторопливо, но с жестокостью чеканя слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Пирогову его признания мало что прояснили. Впрочем, как знать.

Три месяца назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал он жене Василисе сохранить детей, его, Федорову, фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал большого страха перед ней, понимая, что призыв еще не удел и кто знает, как обернется дело там, на передовой.

С группой мобилизованных привезли его в город, поселили в казарме за высоким забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли… На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем, как бы на марше, сцеплялись в рукопашных схватках, ползали по-пластунски, маскировались на местности… Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Нужно уметь воевать.

Раз в неделю их водили в городскую баню. В положенный по графику день и час — р-рот-та, становись! И — ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить.

Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Не вникал в то Федор, а теперь гадай.

Сурового вида капитан оказался добряком, разрешил отлучку на три часа. То ли брат, то ли сват — ерш ему в селезенку — достал из подполья водку. Под нежирную закуску повело голову кругом, стало клонить ко сну. А тут еще кто-то веселый подвернулся. Федор не видел его никогда…

Только на другой день опомнился Якитов, ужас перехватил разум и волю. «Эх, упился бедами, опохмелился слезами!»