Она вспомнила про берет, натянула его по самые уши.

Где же она все-таки находится? И где те? Ей было бы сто крат спокойней, если бы они торчали перед глазами… Темень-то, темень какая! В деревне такой не бывает. В деревне долина широкая, небо огромное, тысячи звезд свет льют на крыши. А тут… Тут горы слились в одну черную массу. Будто кто-то закатал Оленьку в шарик из вара, одну маленькую дырочку над головой оставил, чтоб не задохнулась.

И вдруг… Ей показалось, что в той стороне, куда ушли неизвестные, обозначился кусочек склона. Это было неправдоподобно, ибо выше он опять сливался с другой горой.

Она уже подумала, что голодной куме — просо на уме, как странное явление повторилось. Оленька сосредоточилась, всматриваясь в то место, и совершенно отчетливо увидела кусочек склона, куст, черной сетью нависший над ним.

Что там? Выход в просторную долину? А может, деревня? Ведь попалась им какая-то дорога.

Крадучись мягче кошки, ощупывая землю, как минер, Оленька двинулась навстречу этому странному видению. Душа ее коченела от холода и страха, но и усидеть на месте она не могла.

Вскоре она увидела расплывчатый нетвердый оранжевый свет. Свет поднимался откуда-то из-под земли, раскрывался веером и невысоко гас в прохладном мраке.

«Костер! — догадалась Оленька. И обрадовалась, чуть не захлопала в ладоши. — Это костер! А возле него… Чабаны? Или геологи?.. Могут быть и охотники… Или возчики заночевать остановились… А если… Если те?..»

Последние метры она кралась затаив дыхание. Если б могла, и сердце остановила бы, чтоб не стучало громко.

У маленького костерка сидели они. Те самые. И ложками вычерпывали из блестящей железной банки куски, смачно жуя, едва не мурлыча от удовольствия. На тряпице, разостланной под банкой, лежали наломанные куски хлеба.

Оленька сглотнула слюну и почувствовала, что и ей хочется есть. Сверток с лепешками остался в ходке.

«Гады, — подумала она сердито. — Консервы жрут. Мясо, поди. С той машины…»

У нее не оставалось сомнения, с кем столкнула ее судьба.

«Ах, как же это так, что Корнея нет рядом… Он бы накормил вас… Накормил… — Как и все без исключения девчата-милиционеры, она наделяла Пирогова преувеличенной силой, удалью, бесстрашием и всей душой верила, что это так. Он был нужен им такой — заступник, как старший брат. — Корней бы вас… березовой кашей… Березовой… Но ничего… Я подожду… Я вас не отпущу… Корней догадается… Он сообразит… Пойдет искать меня… И найдет… Вас найдет…»

Ей представилось, как они с Корнеем, — рука в руке, — по-птичьи парят над костром и бандюги в ужасе валятся на землю…

— О, господи!

Те, трое, покончили с консервами. Спрятали ложки в карманы. Душегрейка подбросил в костерок несколько тонких прутиков, при ожившем огоньке принялся исследовать внутренность банки. Что-то он там разглядел, поскреб ложкой, облизнул ее. Снова засунул во внутренний карман, откинулся на спину, сыто поводил ладонью по животу. Пробубнил: грюм-блюм-прюм. Остальные гоготнули, зашевелились, выдавая нетерпеливое согласие с первым.

Оленька не расслышала ни слова, но женским обостренным умом вдруг недвусмысленно поняла, что говорили чуть ли не о ней… В ушах у Оленьки тонко запели комарики. Щеки вспыхнули, запылали от стыда и обиды. Она спряталась поглубже в куст. Показалось, что стыдливый этот пламень высветит ее на склоне. Повернула колечко на кобуре, и упругая кожа пристегнутого клапана сама откинулась вверх, обнажив прохладную рубчатую рукоять револьвера.

«Будет вам и грюм, и блюм, и прюм… Все будет…»

Теперь ей казалось, что она не боится стрелять.

Глава двадцать пятая

Пустовойтова он нашел без труда. Оглядел стекольную «муку», свернул с дороги в густой кедрач и увидел… Увидел и вздрогнул, как если бы получил неожиданный тычок в спину… Тело шофера висело на старом мшистом кедре, едва не касаясь ногами земли.

Снова, как тогда на повороте, в присутствии Кречетова, Пироговым овладела страшная усталость. Отметив, что немедленная помощь уже не нужна, он отвернулся, колени сами по себе обмякли, и он присел на поваленный пустотелый ствол мертвого дерева, лежащего неподалеку.

Где ж и когда согрешил ты жестоко, Пирогов, если жизнь подбрасывает тебе испытания будто в отместку?

Темная туча легла на вершину перевала шапкой, медленно сползала вниз по склону, и в движении ее было что-то сродни дурному знамению. Ударцев… Якитов… Пустовойтов… Не много ли для начала?

Профессиональным умом Пирогов донимал, что торопится хоронить шофера. Личность повешенного еще предстояло установить, предъявив родным и знакомым. Но интуиция твердила, что это простая формальность, что в петле именно Пустовойтов. Но как он попал в нее?

Справившись с первым чувством, Корней Павлович поднялся с лесины, осторожно приблизился к старому ветвистому кедру с веревкой. На Пустовойтове была короткая суконная тужурка, старые бумажные брюки, с пятнами… Пятнами масла чуть выше колена и в самом низу… Солдатские ботинки. Все это соответствовало описанию, полученному Полиной из горотдела. На голове, насунутая на лоб, тряпичная шапка-ушанка. Она едва держалась на месте, и Пирогову вдруг показалось, что надета она потом. Небрежно. С издевкой или отвращением приляпана, как дурацкий колпак. Само по себе это ничего не доказывало. Шапка могла сползти во время конвульсии или быть сдвинута веревкой. Но подробность эта была любопытной и стоила того, чтоб не пропустить се. Хотя бы потому, что у безвольно вытянутых ног не оказалось ни чурки, ни полена, ни палки, с которой самоубийца мог бы надеть петлю. Следовательно, он должен был проделать это сидя на дереве, а потом броситься вниз. И вот тут-то шапка едва ли удержалась бы на голове.

Ладно, частность есть частность. А вообще-то резонно ли было шагать двадцать километров от сгоревшей машины, нести веревку и забраться именно здесь на кедр? Что за прихоть? В характеристиках администрации и профкома сказано, что Пустовойтов был выдержан, хладнокровен. Откуда ж такая эксцентричность в последнем поступке?

А может, это и не Пустовойтов вовсе?

Может, Якитов, «страсть гордый какой», извелся совестью и наложил на себя руки? Или кто-то еще случайный, но такой же, загнавший себя в угол, запутавшийся, преступивший закон? Но… Но масленые пятна на брюках.

Почва под Элек-Еланью была кочковатая, как на болоте. Между кочками лежала коричневая супесь. Сами же кочки представляли собой высокие — в колено — упругие травянистые султаны. Шутники уверяли, что если город — сердце области, то Элек-Елань — мочевой пузырь. И верно, не было того дня, чтоб близкий Кургайский перевал не зацепил дождевую тучу и не пролил ее к подножию и на округу. Тот же перевал, протянувшийся с запада на восток, стеной принимал на себя северные ветры, и с южной стороны, сильно увлажненной; был своеобразный климат, как в унавоженном парнике.

Оставив Пустовойтова, Корней Павлович принялся искать следы на земле. Они были нечеткие. Но их оказалось много, так много, что они слились в сплошное месиво, будто здесь останавливался на привал взвод солдат. Некоторые кочки были просто проутюжены, густые султаны втоптаны в супесь, расхристаны, как полова. Если здесь и правда побывала ватага, количеством со взвод, то, конечно ж, не для отдыха; земля и сейчас хранит жар недавних страстей.

Отыскав сносно сохранившийся след, Пирогов развернул складной плотничий метр, наложил сверху. Ого! Тридцать… Тридцать с небольшим сантиметров! Какому размеру соответствует такая длина? Сев на кочку, он промерил свой сорок второй и убедился, что не дорос почти на дюйм. Тогда он приблизился к Пустовойтову, не без робости приложил линейку к подошве ботинка. Запомнил длину и ширину поперек носка и каблука.

Что-то сухо щелкнуло над головой, эхо аукнуло в тишине, и Пирогов замер, вдруг представив, как под шофером обламывается сук, и тот всем своим обмякшим, оплывшим телом падает сверху ему, Корнею, на плечи, обхватывает руками…