Людское море, образовавшееся из миллионов хунвэйбинов, слившихся вместе, бурлило и клокотало в водовороте на площади Тяньаньмэнь. Каждый человек в отдельности, как песчинка, крутился и бился в этом огромном водовороте. Не поднимался. Не тонул. Его поворачивало к площади Тяньаньмэнь то лицом, то спиной, и он непроизвольно вращался только в том водовороте.

Снова взвилась песнь «Алеет Восток».

На трибуне Тяньаньмэнь появились люди. Два диктора центрального народного радиовещания — мужчина и женщина — прямо с места события возбужденным до предела голосом сообщили: «Маленькие генералы-хунвэйбины, наш великий вождь председатель Мао, самое красное, самое красное солнышко в наших сердцах, чуточку отдохнув, сейчас снова поднимется на трибуну Тяньаньмэнь вместе с самым близким боевым соратником, нашим самым, самым уважаемым заместителем верховного главнокомандующего Линем! Он, многоуважаемый, полон энергии, в приподнятом настроении, бодр, лицо в улыбке!»...

Людское море шумело. Страсти кипели. Над площадью Тяньаньмэнь бесконечно плыли звуки «да здравствует, да здравствует, да здравствует».

Площадь купалась в лучах полуденного солнца.

Возможно, из-за того, что я был на большом удалении, а может быть от того, что трибуна поднималась слишком высоко над нами, во всяком случае я увидел лишь верхнюю половину туловища председателя Мао, появившегося перед моими глазами. Многоуважаемый оказался не таким уж высоким, как мне представлялся раньше. Больше того, нам, тянувшим головы кверху, он показался очень маленьким. А стоящий рядом с ним заместитель верховного главнокомандующего выглядел прямо-таки крохотным. Мао в сравнении со всеми, кто был на трибуне, был самым высоким, поэтому я с первого взгляда определил, кто среди них — многоуважаемый. Кроме того, как только они взошли на трибуну, все, кроме него, прислонились к задней стенке и стояли неподвижно, снизу были видны только их головы. Поэтому в действительности миллионным массам хунвэйбинов, задиравшим головы кверху, из числа тех, кто поднялся на трибуну, были видны лишь председатель Мао и «самый близкий боевой соратник» многоуважаемого, заместитель верховного главнокомандующего Линь.

Председатель Мао, очевидно, был в очень приподнятом настроении: то он шел к восточной части трибуны, то возвращался к западной, то подолгу находился в центре, под гербом. Он все время передвигался. Приветствуя хунвэйбинов, он непрерывно махал им рукой. Порой, подавшись вперед, вглядывался вдаль, как будто рассматривал памятник народным героям, находившийся на противоположной стороне площади Тяньаньмэнь. Иногда, наклонившись, смотрел вниз, как бы желая передать какие-то чувства хунвэйбинам, смотревшим на него снизу вверх с трибуны для почетных гостей. Заместитель верховною главнокомандующего Линь, не отрываясь ни на шаг, кругом следовал за ним.

Если председатель Мао отправлялся в восточную часть трибуны, он следом шел в восточную часть. Если председатель Мао пошел в западную сторону, он тоже не отставал от него. Если председатель Мао останавливался, он тоже останавливался. Если Мао смотрел вдаль, то он тоже устремлял свой взор туда же. Если Мао склонялся перед трибуной, он тоже склонялся. Если председатель Мао махал рукой, он махал цитатником. Мы могли видеть верхнюю половину туловища председателя Мао, а у него — только голову и плечи. Несмотря на большое расстояние, несмотря на то, что председатель Мао стоял высоко над нами, он все же казался относительно высоким, а «самый близкий боевое соратник» выглядел коротышкой.

Неожиданно председатель Мао снял свою военную фуражку, еще раз склонился к западному углу трибуны Тяньаньмэнь, сделал широкий жест рукой, потом еще раз, и с сильным хунаньским акцентом крикнул: «Да здравствуют хунвэйбины!».

Заместитель верховного главнокомандующего Линь тоже снял военную фуражку, тоже два раза махнул рукой, но из-за тою, что мал ростом, не одолел балюстраду трибуны, и взмах не получился, он снова попытался так же как и Мао широко взмахнуть рукой, но вышло не так, как подобает человеку столь высокого ранга.

Он тоже крикнул: «Да здравствуют хунвэйбины! Да здравствуют, да здравствуют хунвэйбины!»

Миллионами хунвэйбинов овладела какая-то одержимость. Миллионы голосов слились в единые для всех выкрики:

— Да здравствует председатель Мао!

— Да здравствует председатель Мао!

— Да здравствует председатель Мао!

Миллионы рук размахивали миллионами драгоценных книжек.[38] Как в стихе:

Красный дождь по воле людей превратился в морские волны,

Если небо имеет чувства, то небо испытывает то же.

Диктор центрального народного радиовещания снова начал передачу: Маленькие генералы-хунвэйбины, ради здоровья многоуважаемого председателя Мао просим продолжать движение, пожалуйста, проявите высокую революционную сознательность, дайте возможность маленьким генералам, находящимся позади, беспрепятственно пройти через площадь Тяньаньмэнь, получить счастье увидеть блестящий образ многоуважаемого председателя Мао, пройти смотр у многоуважаемого председателя Мао!»...

Диктора-женщину сменил мужчина, который повторил то же самое. Людской поток, как лавина скопившейся сели, прорвавшей дамбу, с шумом и грохотом устремился на площадь, вытесняя тех, кто там был до этого, создавая критическую ситуацию.

Эта людская лавина подхватила меня и вынесла к зданию телеграфа, только оттуда я смог двигаться на собственных ногах и в выбранном направлении.

Только покинув площадь Тяньаньмэнь, только выбравшись из водоворота, люди, как бы очнувшись от сна и грез, все и каждый в отдельности начинали осознавать действительность, приходили в нормальное состояние, торопливо растекались в разные стороны. Люди почувствовали, что исполнили долг — прошли смотр. Они желали это и теперь на самом деле выполнили «задачу», которую раньше жаждали осуществить. Выполнив эту «задачу», они могут покинуть Пекин и отправиться в Шанхай, либо в Гуандун, поехать в Фуцзянь или Сиань, побывать во всех городах и местах, которые они хотели посетить. Южане имели желание направиться на север, северяне — на юг.

Теперь они могут удовлетворить все свои желания, все, что захотят. Они испытывали счастье, а точнее — чувствовали себя вольготно, они расслабились.

У очень многих хунвэйбинов обувь истопталась. У некоторых настолько, что обе ноги выглядывали наружу, ведь откуда только они не пришагали в Пекин, а еще надо было возвращаться назад. Часто «великие босоногие святые» старались привлечь к себе всеобщее внимание и пустить пыль в глаза. Одни демонстративно несли изорвавшиеся туфли в руках, другие, наоборот, не снимали с ног, чтобы выглядеть экзотичнее и комичнее. Те, кто не пострадал, смотрели на них с насмешкой, издевались над их стремлением повеселить публику.

Я вернулся в музей Министерства геологии босиком вконец расстроенный тем, что лишился своих наполовину новых туфель марки «Цзефан». Я особенно печалился из-за того, что хотел съездить в Сычуань навестить отца. Он очень давно не присылал домой писем. Мне хотелось своими глазами увидеть, как он там живет. А если постигло несчастье, то я решительно настроился остаться у него, разделить его одиночество, поддержать морально. И вот, оставшись босиком, я никак не мог предстать перед отцом в таком виде, от которого он придет в еще большее расстройство.

Я был вне себя от тоски и печали. И тут ко мне подошел один шанхайский хунвэйбин и посоветовал взять у него новые матерчатые тапочки в обмен на мой кусок руды.

Но то для меня был прекрасный памятный подарок. Хотя и обменять его на новые тапочки было очень выгодно. Смущало то, что они были слишком велики на меня. И я, и он долго раздумывали как быть.

Под вечер я услышал, что на столичном стадионе (а может быть и на другом, точно не помню) выставлено множество всякой обуви из числа той, которая была утеряна во время смотра, и можно опознать и получить свою.

После ужина я босиком отправился на стадион. На поле большого стадиона в несколько десятков кругов была расставлена обувь в пределах 2–3 тысяч единиц, по крайней мере, не меньше. И действительно многие хунвэйбины опознавали свою и забирали.