Эти слова для девушек-хунвэйбинов, находившихся в поезде, особенно слова о хлебе, напитках и фруктах, были очень заманчивы, вводили в соблазн. Тела всех, находившихся в поезде людей, потевших в жаре и духоте, выделяли соленый запах. От прикосновений рук к лицам на них остались отпечатки. В складках суставов пальцев скопилась грязь. Полотенца, мыло, зубные щетки, зубная паста... ах как это кстати! Ну прямо чествование и вознаграждение воинов, с триумфом возвратившихся домой!

Так хороши шэньянские хунвэйбины! Так растрогали нас! Так... Наши глаза были полны слез! Можно ли было не прослезиться, сравнивая увиденное с тем, что было в Чанчуне по приходе поезда?

— Да здравствуют шэньянские хунвэйбины!

— Шэньянские хунвэйбины — наши родные братья!

— Шэньянские хунвэйбины — наши родные сестры!

— Самый родной нам человек — это председатель Мао, вторые — шэньянские хунвэйбины!

— Даже на краю света не забудем шэньянских хунвэйбинов!

Выкрикивая слова признательности за прием, люди, находившиеся в поезде, через двери и окна, стремясь быть первыми, бросились выходить и выпрыгивать из вагонов. Устремились к столам, к местам, где были установлены краны с водой...

Я и она, совершенно без собственных усилий, были вынесены общим потоком на перрон.

Она прежде всего захотела сходить умыться и в туалет. Я сказал, что должен быстренько запастись для нас двоих пищей и питьем.

За время пути мы уже стали неразлучной парой. Обстановка у мужских и женских туалетов была намного сложнее, чем толкучка, какая обычно возникает у касс кинотеатров. Головы людей были все время в движении. Выбирался один, вместо него втискивалось десять.

Жаль было смотреть на девушек-хунвэйбинок. Некоторые из тех, кто находился около туалета, сдерживали себя до слез. Другие, не дождавшись пока войдут в него, подмокли. Чувство неловкости и стыда, растерянность друг перед другом. Те, кто постарше быстро сообразили и уже семь-восемь, а то и десять человек собирались вместе, образовывали круг, спинами внутрь, лицом наружу. В круг прятали одного человека, превратив перрон в общественную уборную. Вначале некоторые парни, не разобравшись, что делают девушки, пытались через головы заглянуть в круг. Конечно, это им не удавалось. Девушки стойко охраняли свое достоинство, не унижаясь до объяснений, они приняв надменный вид, не давали никаких пояснений. Дождавшись, когда заключенная в кольцо девушка вполголоса скажет: «все», они размыкали кольцо и выпускали ее. Только увидев на земле «воду», парни-хунвэйбины догадались, в чем дело. Неизбежное ощущение стыда, неловкости. Заглянув в круг девушек и расширив свой кругозор, они старались, как ни в чем не бывало, обратить свои взоры в другом направлении и не смущать девушек, оберегая их достоинство.

Неожиданно непонятно откуда, точнее можно сказать — со всех сторон, нагрянуло несколько отрядов хунвэйбинов. Как водяной поток, они бросились к дверям и окнам вагонов, карабкались внутрь, валом взбирались наверх, воспользовавшись суматохой, оккупировали поезд.

По существу шэньянские хунвэйбины по отношению к хунвэйбинам поезда осуществили план «выманить тигра с гор».

Это было очень похоже на басню «Лиса и петух», которую изучают в начальной школе на уроках литературы.

Их сладкие медовые речи как раз были похожи на ту песенку, которую лиса пропела петуху:

Обманутые и сошедшие с поезда хунвэйбины, как бы очнувшись от глубокого сна, обнаружили, что их оставили в дураках, но уже было поздно!

Я выронил из рук две булки хлеба и бутылку напитка, добытые на перроне, еще толком не сообразив, что делаю, как бешеная собака, пренебрегая всем, бросился к поезду. Проталкиваюсь, вдавливаюсь, ввинчиваюсь, толкаюсь, не выбираю средств, все направлено на решение судьбоносной задачи. В конечном счете, я снова в поезде, радуюсь удаче. Большинство обманутых не успело снова войти в вагоны. Каждое освобожденное ими пространство внутри вагонов было оккупировано «родными, как братья и сестры» шэньянскими хунвэйбинами. Снова занять свое место им было труднее, чем взобраться на небо.

Каждый из оставшихся на перроне раскаивался и возмущался так, что невозможно ни пером описать, ни как-то изобразить. Бутылки с напитками и булки хлеба, как ураганный огонь обрушились на стены вагонов.

Часть стекол была разбита бутылками, их осколки поранили лица людей. А кое-кому досталось даже по голове, пролилась кровь. В вагоны влетали и целые бутылки с напитками, потом многие приспособились ловить их двумя руками, как в баскетбольную корзину, и завладевали ими. Обладатели их весело радовались, как драгоценной находке.

В сравнении с пешим передвижением отряда «Великий поход» путешествие в поезде тех, кто отправился в великое шествие, не несло в себе никакой романтики. Даже голод и жажда, которые мы не раз переносили. Не затратив ни копейки, рассчитывать добраться до Пекина, встретиться с великим вождем председателем Мао, вовсе не воспринималось, как урвать у государства выгоду. А сколько средств потратило государство только на это? Миллионы? Десятки миллионов? Жаль, что тогда не нашлось человека, который осмелился бы подсчитать эти материальные затраты.

Через несколько минут под веселые песни поезд тронулся с вокзала...

Только снова оказавшись в поезде, я вспомнил о той девушке. Не было сомнения, что она отстала от поезда и осталась в Шэньяне.

А я даже не знал ее имени. Не спросил. Она сама тоже не сказала. Без копейки в кармане, без знакомых — как ей удастся втиснуться в какой-нибудь поезд и доехать до Пекина? А может она снова встретит такого же, как я, парня ? Она, наверно, плачет от расстройства. Подумав об этом, я стал переживать за нее, на сердце навалилась тоска. Я сразу скис, едва не заплакал.

Лицом к лицу, грудь в грудь со мной опять оказалась девушка-хунвэйбин. На этот раз — из числа шэньянских.

Взглянув на мою повязку, она смущенно спросила:

— Ты из Харбина?

Я услышал сильный неприятный запах, исходивший от ее лица цвета сушеной хурмы. Кроме того, на лице были веснушки. Да и нос был крючком. А, может быть, в действительности вовсе не было никакого запаха, да и нос не был крючковатым, просто немного заострен и все.

Однако я ощущал сильный запах. Ощущал, чтобы про себя злорадствуя, удовлетворить чувство ненависти. Я смотрел прямо ей в лицо и с неприязнью, и принюхиваясь к ее дыханию. Я ничего не ответил ей, поднял обе руки до уровня плечей и уперся ей в грудь локтями. Такое положение моих рук пришлось ей не по вкусу, однако, чтобы отомстить за любимое лицо-яблоко, брошенное на шэньянском вокзале, я надавливал ей на ребра, причиняя боль.

Она потребовала:

— Ты не мог бы опустить руки?

— Ты думаешь, что мне доставляет удовольствие вот так их держать? Ты освободи мне место и я опущу их, — отпарировал я сердито.

— Твои локти упираются мне... — сказала она, постеснявшись произнести последние слова.

Я же знал, куда именно упираюсь локтями. И поделом ей!

Она ясно понимала, что ей это не вынести. Сделав огромные усилия, она отвернулась от меня.

Тем лучше. Теперь я был избавлен от необходимости смотреть ей в глаза и с неприязнью глотать выдыхаемый ею дурной запах.

Не знаю, куда исчезла та широкая жирная спина, о которую я удобно опирался раньше, как о спинку кресла. Чья-то застежка, вероятно, одетого в военную форму человека, терла мне спину, заставляя бессовестно плотно прижиматься к спине той шэньянской девушки-хунвэйбина. «Тот, кто способен понять дух времени, тот выдающийся человек».

Постепенно в вагоне водворилась тишина. Постепенно стал появляться храп.

Когда я проснулся, уже рассвело.

Я все-таки оказался в объятиях другой девушки-хунвэйбина, к которой прижался сам.