— Гм… А лицо порезано ножом?

— Н-нет, не думаю. Скорее, я бы сказал, разбитой бутылкой. Их много наносит приливом.

— Тогда нам придется вернуться к нашей давней проблеме. Если итальянец затаился где-то, чтобы убить Планта, почему он не взял с собой никакого оружия, а доверился собственным рукам и случайной бутылке?

Инспектор покачал головой.

— Легкомыслие, — сказал он. — Все эти иностранцы на диво легкомысленны. Им не хватает мозгов. Но ясно как день: это именно тот человек, и у него есть причина. Большего и не требуется.

— А где сейчас итальянец?

— Убежал. И уже одно это — убедительное доказательство его вины. Но скоро он будет у нас в руках. Для этого я и приехал в город. Из страны ему не выбраться. Я дал приказ по всем вокзалам задержать его. Из танцевального зала должны прислать его фотографию и подробное описание внешности. Сейчас я с минуты на минуту ожидаю сообщения. Надеюсь, все пройдет как по маслу. Благодарю вас за гостеприимство, милорд.

— Не стоит, — Уимзи позвонил и распорядился, чтобы визитера проводили. — Наша маленькая беседа доставила мне много удовольствия.

На следующий день ровно в полдень, войдя неторопливой походкой в «Фэлстафф», Уимзи, как и предполагал, увидел напротив стойки дородную фигуру Сэлкома Харди. Репортер приветствовал его с сердечностью, близкой к энтузиазму, и тут же потребовал двойную порцию виски. Когда обычный в таких случаях спор об оплате был улажен самым благородным образом — путем немедленного избавления от заказанного и повторного обращения к официанту, — Уимзи вытащил из кармана последний выпуск «Вечернего обозрения».

— Вы не могли бы попросить у себя в заведении сделать лично для меня вот этот снимок? — спросил он, показывая фотографию пляжа.

Сэлком Харди вперился в Уимзи сонными глазами цвета фиалки.

— Послушайте вы, старая ищейка, значит у вас есть какие-то соображения насчет этого дельца? Мне как раз позарез нужна статья. Вы же знаете: читателя надо держать в напряжении, а полиция со вчерашнего вечера, похоже, не продвинулась ни на шаг.

— Так оно и есть. Но я интересуюсь этим совсем из других соображений. У меня в самом деле есть кое-какая теория, но, боюсь, насквозь ложная. Однако копию этой фотографии я получить бы хотел.

— Ладно, скажу Уоррену, когда вернемся. Я как раз беру его с собой в «Кричтон». Хотим взглянуть на портрет. Послушайте, а почему бы и вам не пойти с нами? Скажете мне, что нужно писать об этой проклятой штуковине.

— Бог мой! Я ничего не понимаю в искусстве коммерческой рекламы.

— Да это не реклама. По-видимому, портрет того типа — Планта. Нарисован одним из его парней в его студии или что-то такое. Киска, которая рассказала мне об этом, говорит, что портрет стоящий. Но я не очень в этом разбираюсь. Думаю, и она тоже. А вы ведь занимались художеством, не так ли?

— Я бы хотел, Сэлли, чтобы вы не употребляли таких мерзких слов. Художеством! Кто эта девушка?

— Машинистка в копировальном отделе.

— О, Сэлли!..

— Ничего подобного. Я ее и в глаза не видел. Она назвалась Глэдис Твиттертон. Одного этого достаточно, чтобы оттолкнуть любого. Позвонила к нам вчера вечером и сказала, что там есть один тип, который нарисовал маслом старого Планта и не поможет ли нам это? Драммер подумал, может и стоит взглянуть. Чтобы заменить эту надоевшую фотографию — ну, ту, что в газете.

— Если нет новой статьи, пусть будет хоть новая фотография. Все лучше, чем ничего. Девушка, кажется, кое-что соображает. Подружка художника?

— Вовсе нет. Она говорит, он страшно рассердился, когда узнал, что она позвонила нам. Но с этим портретом я могу сплоховать. Поэтому и хочу, чтобы вы на него взглянули и сказали, что мне следует писать: то ли это неизвестный шедевр, то ли всего-навсего поразительное сходство.

— Как, черт возьми, я могу говорить о поразительном сходстве, если я никогда не видел этого малого?

— Ну, я в любом случае скажу, что похож. Но мне надо знать, хорошо ли он нарисован.

— К дьяволу, Сэлли, какое это имеет значение, как он нарисован? У меня есть другие дела. А кто художник, между прочим? О нем что-нибудь известно?

— Н-не знаю… Где-то я встречал его фамилию. — Сэлли порылся в заднем кармане и извлек несколько мятых, с затертыми углами писем. — Какая-то смешная фамилия, вроде Жукл или Зубл… Минутку, это здесь. Краудер. Томас Краудер. Я же говорил, что-то необычное.

— Да, совсем как Жукл или Зубл. Ладно, Сэлли, так и быть. Жертвую собой. Ведите меня.

— Давайте быстренько еще по одной. А вот и Уоррен. Это лорд Питер Уимзи. За мой счет.

— За мой, — поправил его молодой фотограф, надменный молодой человек с небрежными манерами! — Три больших виски, пожалуйста, лучшего. Впрочем, здесь все на уровне. Ты готов, Сэлли? Тогда двинулись. К двум мне нужно быть на похоронах в Голдерс Грин.

Мистер Краудер, по-видимому, уже уведомленный мисс Твиттертон, встретил их делегацию с мрачной покорностью.

— Руководству это не понравится, — сказал он. — Но думаю, некоторое нарушение правил апоплексического удара ни у кого не вызовет. — Лицо у него было маленькое, озабоченное, желтоватое, как у обезьянки. Уимзи решил, что ему далеко за тридцать. Он обратил внимание на его изящные ловкие руки, одну из которых, правда, портил кусок липкого пластыря.

— Поранились? — вежливо спросил Уимзи, когда они поднимались в студию. — Вам следует быть осторожнее. Руки художника — его средство пропитания. Ногами рисовать не будешь.

— А, пустяки, — сказал Краудер. — Главное, чтобы на царапину не попала краска. Существует такая вещь, как свинцовое отравление. Ну, вот и этот злосчастный портрет, уж не взыщите, какой есть, такой есть. Могу сказать, что самой модели он удовольствия не доставил. Он и копейки не хотел за него дать.

— Не слишком его приукрашивал? — поинтересовался Харди.

— Именно.

Из укромного местечка за грудой всевозможных афиш и плакатов художник извлек холст размером четыре на три и поставил его на мольберт.

— Ого! — удивленно сказал Харди.

Поражала не сама живописная манера — она была довольно проста. Мастерство и своеобразие письма могли бы заинтересовать профессионала, не шокируя в то же время человека несведущего.

— Ну и ну! — повторил Харди. — Он действительно такой?

Подойдя ближе к холсту, он уставился на него так, словно перед ним было лицо живого человека, и он надеялся что-нибудь прочитать на нем. При таком внимательном рассмотрении портрет, по обыкновению всех портретов, расплылся и превратился в сочетание цветовых пятен и линий. Так, благодаря художнику, Харди сделал открытие, что человеческое лицо состоит из зеленоватых и пурпурных точек.

Он снова отступил назад и изменил форму своего вопроса:

— Значит, так он и выглядел, да? — Он вытащил из кармана фотографию Планта и сравнил ее с портретом. Портрет, казалось, насмехался над его удивлением. — Конечно, в этих фешенебельных мастерских фотографии здорово подправляют, — сказал он. — Впрочем, мне-то какое дело? Эта штуковина будет здорово смотреться в газете, как вы думаете, Уимзи? Интересно, нам дадут две колонки на первой полосе? Ну, Уоррен, приступайте.

Фотограф, нимало не тронутый художественными и журналистскими проблемами, молча подступил к картине, мысленно уже перекладывая ее на панхроматические пластины и цветные пленки. Краудер помог ему подвинуть мольберт ближе к свету. Два-три сотрудника из других отделов, совершенно на законных основаниях проходившие через студию, остановились поблизости от места нарушения порядка, словно это было уличное происшествие. Меланхоличный седовласый мужчина, временно исполняющий обязанности покойного Корреджио Планта, пробормотав извинение, отвел Краудера в сторону, чтобы дать ему указания, как лучше наладить осветительные лампы.

Харди повернулся к лорду Питеру.

— Чертовски безобразный малый, — сказал он. — А портрет стоящий?

— Великолепный, — ответил Уимзи. — Можете не стесняться. Говорите все, что хотите.