Они оба спускались теперь вниз. Брил чуть приотстал. Ивоун все время слышал его дыхание у себя над головой. Непослушные шаги изобретателя никак не хотели ступать на каждую ступеньку, подчиняться скосу лестничного витка, он норовил перешагивать сразу несколько и постоянно оступался, раскидывал в стороны руки, хватался за шершавые окаты каменной стены.

«Если этот верзила упадет, он задавит меня», — подумал Ивоун.

Они благополучно миновали четыре витка, близко внизу под ними забрезжил свет, попадающий на лестницу сквозь щель очередной бойницы. Через нее же снаружи приносились крики стрижей, чем-то сильно обеспокоенных. Пахнуло свежим воздухом, пахнущим птичьим пометом. Стрижиными гнездами были облеплены все амбразуры.

Беспрерывный грохот автомобильного кладбища проникал сюда приглушенно. Да слух к нему давно уже привык, не замечал, ловя на его фоне посторонние звуки. Ивоуну почудилось кошачье мяуканье.

«Откуда взялась кошка?»

— Меня почему-то все считают простаком. Я привык к этому еще со школы. Говорят, я непрактичен и совсем ничего не смыслю в быту. Я ни на кого никогда не обижался — пусть думают, как нравится. Только ведь я вовсе не такой наивный, как все полагают. Мне просто не интересно вникать в мелочи, а замечать я все замечаю и все сознаю.

Ивоун слушал, еще не догадываясь, к чему клонит Брил, что означает это признание. Честно говоря, он в сам считал Брила человеком со странностями, чудаком.

— Вы ведь и сами так думаете. — продолжал Брил.

Ивоун едва не оступился, услышав это.

— Признаюсь: да, — сказал он в полной растерянности.

— А ведь и вас тоже считают чудаком.

Ивоун негромко рассмеялся, и Брил проговорил, угадав его мысли:

— Вот видите, вы тоже об этом знаете.

«Оказалось, что мы способны понимать друг друга без слов».

— Она считает, что я совсем ничего не смыслю, ни о чем не догадываюсь. Она опекает меня, как младенца. — Брил произносил эти слова как-то по-особому глухо и точно про себя. — Ничего не могу поделать с собой. Она так искренне хочет мне добра. Как жаль, что на самом деле я вовсе не такой, каким она считает меня. Она думает, что обманывает меня, а мне так хочется быть обманутым.

«Так это обычно и начинается. — подумал Ивоун. — Но только другие не признаются, что хотят быть обманутыми».

— А ведь на самом деле никакого обмана нет, — уже вслух продолжал он свою мысль. — Она любит вас.

— Вы хотите утешить меня.

— Должна же она когда-то полюбить по-настоящему.

— Послушайте, — Брил остановился ступени на три выше Ивоуна, так что в лестничном полумраке вовсе не видно было его лица, оно терялось в потемках. — Кажется, кошка?

На этот раз кошачий призывный крик раздался совсем близко, у них над головами. Оба повернули назад. Сверху из-за поворота вновь брызнул рассеянный свет. В оконце амбразуры сидела черная кошка. Похоже, она давно уже бродяжничала в покинутом городе и стосковалась хоть по чьей-нибудь ласке. Брил погладил ее и кошка без сопротивления далась ему в руки.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

…Должно быть, из автомобильного багажника вылетело запасное колесо. Оно угадало в верхушку каменного столба ограды, подпрыгнуло на высоту второго яруса и врезалось в витраж, засев в оконном переплете. Произошло это ранним утром. Все повыскакивали из своих келий. Оконный переплет был разворочен, цветные осколки усыпали пол, между остатками витража с изображением евангельской сцены чернел обод автомобильного колеса. Ходить близ южной стены стало опасно.

Добрых полтора часа потребовалось Ивоуну, чтобы взобраться на второй ярус южного крыла. Вид. открывавшийся отсюда, был ужасным: автомобильная гора почти заслонила горизонт. Вершина ее уже поднялась над собором. Склон горы крутой и неустойчивый. По нему то и дело, подпрыгивая и громыхая, скатывались все новые и новые автомобили. Из них пока лишь немногие достигали церковной ограды. Казалось, до склона рукой подать. Тем более Ивоуна поразила отвага какого-то вертолетчика, опустившего свою двухместную стрекозу почти до уровня, где сейчас находился Ивоун. Внутри застекленной кабины хорошо видно пилота, напряженно державшего обеими руками рычаги управления. Рядом с ним на сидении, почти наполовину свесившись в открытую дверцу, с телекамерой в руках находился второй человек, по-видимому, репортер телевизионной студии. Жерло его камеры нацелено вниз, в сторону собора.

Внизу, в нише между двумя центральными контрфорсами, ряден, с мраморным изваянием «раскаявшегося грешника» совершенно неподвижно стоял человек. Кто бы это мог быть? Откуда взялся? Ивоуну и в голову не пришло, чтобы там находился кто-либо из обитателей храма. Негодные баллоны, старые автоматические насосы, канистры и прочий хлам то и дело ударялись в соборную стену, иногда совсем рядом с человеком. Ивоун решил, что тот просто оцепенел от страха, не в состоянии двигаться. У самого Ивоуна все похолодело внутри. Самое ужасное сознавать свое полное бессилие. Ивоун не мог даже подбодрить несчастного, крикнуть — все равно тот не услышит.

Сколько времени продолжалась эта пытка, Ивоун не мог сказать — ему казалось, вечность. Наконец, человек вышел из ниши. Он легко запрыгнул на кузов ближнего автомобиля и начал продвигаться к спасительной лестнице. По его уверенным, свободным движениям ясно было, что он ничуть не напуган, и предположение о том, будто он оцепенел от страха, было ошибочным.

Ивоун узнал Сколта.

«Вот как он развлекается», — с внезапной злостью подумал Ивоун. Он кинулся к лестничному входу.

Они встретились на площадке первого яруса.

— Зачем вы это делаете?

Сколт скорее понял, чем услышал Ивоуна: в беспрерывном грохоте свалки не слыхать было даже вертолета, который все еще висел между склоном горы из автомобильного лома и собором. Из его кабины по-прежнему свешивался смельчак оператор, нацеливая ствол телевизионной камеры в сторону собора.

— Так, мальчишество. — сказал он. Больше сказать было нечего. Сколт ведь и сам прекрасно сознает, что его поступок глуп и безрассуден.

— Уйдем из этого ада, — опять же больше с помощью жестов и мимики объяснил свое желание Сколт.

По винтовой лестнице они углубились в толщу соборной стены. Здесь было сыро и глухо, громыхание падающих автомобилей едва проникало.

— Если бы в самом деле было куда бежать из этого ада, — произнес Сколт. В каменной тесноте голос звучал незнакомо, как будто принадлежал не Сколту, а неведомо кому.

— Глупо думать, будто мир превратился в ад недавно — с тех пор, как Пирана стала автомобильным кладбищем, — продолжал говорить Сколт неузнаваемо чужим голосом. — Мы давно жили в аду. Только но замечали. Не подозревали.

— Наверху и сейчас не знают этого.

Они углубились на два витка, вот-вот внизу должна сверкнуть узкая бойница, и опять в лестничный застенок ворвется металлический грохот и лязг. Сколт, шедший впереди, остановился. Силуэт головы и верхней части его туловища обозначился в полутьме. Ивоун догадался: сейчас начнется исповедь. Предчувствие не обмануло его.

— Всю свою сознательную жизнь я хотел одного — помочь людям различить правду. Мне казалось, для этого необходимо стать писателем. Ни философ, ни ученый, ни политик не способны к этому. У философов и ученых слишком мала аудитория, их голоса могут расслышать лишь немногие, политики часто вынуждены лгать. А писатель…

Последний звук его голоса затих, и в лестничном колодце вновь стало глухо. Ивоун ждал. Молчание затянулось.

— Господи, — вдруг совсем по-другому, с затаенным вздохом прозвучал голос Сколта. — Я же ведь сам ни одному своему слову не верю. Зачем и кого обманывать теперь-то?

Глаза Ивоуна привыкли к темноте, хотя и смутно, он мог уже видеть лицо Сколта. Ему даже вообразилась усмешка, скользнувшая по губам журналиста.

— Неверно считать, будто книги, созданные классиками — теми, кого мы называем классиками, — уточнил Сколт, — признаны и сохранились во времени в силу каких-то особых достоинств авторов. Вздор! Глупейшее и нелепейшее заблуждение. Думать, будто человечество отбирало и сохраняло одни лишь подлинные шедевры, то, в чем более всего нуждались люди — бред, выдумка. Все дело в капризе, в случае.